линные многоточия дятла из соседней рощи отзывались совсем близким контрапунктом капели с ветвей огромной пихты в конце моего участка, нашедшей какую-то особенно звонкую посуду в траве у подножья дерева. С самой ее вершины на куст коринки около меня спланировал мой приятель скворец. Мы хорошо знали друг друга, и за весну и лето он настолько привык ко мне, что часто без всякой опаски прыгал и скакал у самых моих ног. Я в очередной раз провел с ним душеспасительную беседу на тему недопущения воровства моей коринки, до которой скворец, очевидно, был большой охотник. Тот покивал в ответ, косясь на меня черным глазом, почистил перышки, склюнул в благодарность за лекцию очередную ягодку и снова улетел на пихту, в зелени которой тут же мелькнуло что-то рыжее - белок вокруг водилось полным- полно. Наконец, я раскрыл книгу. Предисловие было составлено в форме диалога двух не знакомых мне литературоведов, которые, впрочем, обсуждали не столько самого Пастернака и его творчество, сколько общие вопросы взаимодействия культуры и общества предреволюционной России, окружение писателя и эстетические взгляды других поэтов "серебряного века" и их влияние друг на друга. Все это было умно, тонко, наверняка, хорошо аргументировано и интересно. И стало бы еще интереснее, будь я сам хоть немного "в теме". Но, увы, уже к четвертой странице мне стало казаться, будто я присутствую на продолжении давнего разговора двух хороших знакомых, причем граничные его условия, задачи и категории подробно объяснялись на предыдущих стадиях беседы и мне поэтому вовсе не известны. Продираться через казавшиеся собеседникам очевидными, но мною, напротив, слышанные впервые отсылки, примеры и факты было так тяжело, что еще через несколько минут я вообще перестал понимать простейшие фразы. Да и те вели себя мало достойно: прятались друг за дружку, пытались переставлять в себе буквы и слова самым злокозненным образом а потом и вовсе стали расплываться перед глазами. Я почувствовал, что начинаю дремать. Собственно говоря, на этом терапию мою уже вполне можно счесть успешно завершенной. Снедавшее меня всю первую половину дня чувство дикой и неумолимой неприкаянности наконец оставило меня, оставив по себе длинный-предлинный зевок, закончившийся не то вздохом, не то воем, на который из-за забора в унисон тут же откликнулась Эмма. Будь я сейчас дома, на кровати, я бы немедленно отложил книгу, повернулся на бок, закрыл голову одеялом и, конечно же, крепко заснул, растворив, возможно, во сне остатки своей хандры. Но вставать сейчас и плестись в дом на восхитительно отяжелевших ногах, да еще и рискуя при этом загубить прорастающие во мне бутоны сна, мне ужасно не хотелось. Да и двигаться вообще - тоже. Поэтому я лишь откинулся на спинку кресла, поерзав немного, умастил поудобнее ноги на бордюре пруда из груботесанных камней и закрыл глаза, а страницами так и оставшейся лежать на коленях книги немедленно занялся ветер. Однако же долго дремать мне не довелось и тут. Карниз над террасой, безнадежно сломанный еще полтора года назад, застыл с тех пор в полураздвинутом состоянии, но, повинуясь каким-то таинственным и не управляемым извне сигналам, сохраненным в его памяти, время от времени начинал с отвратительным скрежетом трепыхаться на одном месте, не умея ни разойтись на полную катушку, ни втянуться до конца в стену. Вот этот-то противный лязг, в самый неподходящий момент раздавшийся у меня над самой головой, и вырвал меня до срока из моего забытья, оказавшегося, судя по всему, таким глубоким, что, очнувшись, я некоторое время вообще не мог сообразить, кто я, где нахожусь и зачем. "Ах ты, черт, как не вовремя; надо было все-таки домой идти!" - с досадой подумал я, приxoдя в себя, и машинально посмотрел на книгу. Та была раскрыта на Второй Балладе. О-о-о, я даже улыбнулся: уж на это-то стихотворение мое безразличие творчеством Пастернака точно не распространялось! Даже наоборот, оно было моим хорошим и старым знакомым, и я счел весьма милым, что именно сегодня оно нашло время навестить меня. Когда-то давным-давно - то ли студентом, то ли вообще еще школьником - я услышал эту балладу с пластинки проигрывателя в исполнении Юрского и сразу же был буквально заворожен ею. Понравились ли мне ее рваные, синкопические строки, похожие на мгновенное ночное пробуждение, когда реальность мешается с еще не остывшим сном, услышал ли я в ней верные отзвуки своих собственных летних ливней и непогод, прошедших или даже еще не родившихся, - я никогда не мог сказать с уверенностью, почему именно это стихотворение обладало для меня такой притягательной силой, да, собственно, и не пытался. Так или иначе, но слушал я его так часто, что быстро заучил наизусть прямо с пластинки и вскоре в любой момент мог прочитать его сам себе с подходящими под свое собственное текущее настроение интонациями, ударениями и акцентами. Мне вдруг ужасно захотелось проверить, помню ли я всю балладу от начала до конца, ведь последний раз я слышал ее так давно, как будто это было совсем в другой жизни. Закрыв книгу, я внутренне приосанился и тихонько начал: - На даче спят. В саду до пят... Нет, это строчки Пастернака - В саду соседская собака облаивает двух бельчат На старой пихте у забора...