Я осекся, с удивлением посмотрел на книгу, открыл ее, полистал зачем-то, будто рассчитывая найти свою отсебятину в напечатанном виде, снова закрыл, пожал плечами: "Понятно, что строчки Пастернака, но собаки-то с пихтами здесь при чем? Что это меня на запасные пути понесло?" В принципе, ничего сверхособенного в подобной импровизации не было. Для меня никогда не составляло особого труда не только зарифмовать десяток строчек, но и сделать это достаточно аккуратно и мастеровито, соблюдая размер стиха, длину строчки и не соблазняясь услугами всем хорошо известного проходимца "розы-морозы" и ему подобных. Пики моего рифмоплетства обычно приходились на 8-ое марта, когда я сочинял довольно-таки длинные стихотворные поздравления всем дамам нашего отдела: каждой на свой особый лад, руководствуясь особенными чертами ее характера, злободневными событиями и девизом праздника, который менялся из года в год по моему же хотению. Никакого своего оригинального стиля у меня, разумеется, не было - так, подлаживался то под одно, то под другое, а однажды даже ухитрился составить полтора десятка довольно объемистых, строчек по 16-20, славословий, как будто они вышли из под пера вздумавших поздравить наших женщин с праздником знаменитых поэтов разных времен и народов: от Руставели до Евтушенко. Понятное дело, это было чистейшей воды подражательство, и я сам относился к нему именно так, полагая, что рифмованная чепуха все равно остается таковой несмотря на определенную отточенность и изящность рифм. В общем, в этом отношении я ставил себя не намного выше попугая - тут мне все всегда было ясно. А вот каким образом у меня в голове рождаются и зацепляются друг за друга в нужном порядке именно необходимые мне слова - в этом я никогда не мог отдать отчета даже самому себе. Классический образ поэта, подперевшего щеку или лоб ладонью и быстро нанизывающего строчку за строчкой на стержень стиха, был, увы, не про мою честь. Бог уж знает почему и отчего, но мои вирши возникали во мне в полуготовом виде и, как правило, на ходу, будь то прогулка, езда в транспорте или даже безостановочное болтание от одного бортика бассейна до другого. Надо полагать, это было нечто вроде классической верхушки айсберга, подводная часть которого - работа по смутному поиску и угадыванию нужных образов - совершалась где-то в глубине меня, никому, даже и мне самому, не очень ведомая и объяснимая. Однако, она все ж-таки существовала, пусть и подспудно! А еще до нее - ясная задача и какое-то, пусть даже самое общее, направление мысли, заданное темой будущего стихотворения. Но сейчас-то, сейчас все эти необходимые и достаточные условия, как учили нас в подобных случаях говорить еще в школе, отсутствовали напрочь! Я, во-первых, вовсе не собирался заниматься какой-либо литературной деятельностью, а во-вторых, уже, наверное, много-много месяцев кряду не читал, не видел и не слышал не только самого Пастернака, но даже и книг или передач о нем. Оставалось предположить, что семена импровизации на его темы были посеяны во мне совершенно невероятным и уникальным, но покамест не очень поддающимся анализу совпадением обстоятельств в течение последнего часа и дали совершенно молниеносные всходы, либо же, напротив, отлеживались где-то в глубоких запасниках души и памяти долгие годы, не напоминая о себе и терпеливо дожидаясь своей очереди. Я, впрочем, склонялся к первому варианту. - Это я просто еще не окончательно проснулся, - сообщил я поэтому скворцу, прилетевшему справиться о моем здоровье. - И вот, видишь, какие фокусы вытворяет с нами наше подсознание, когда его упускаешь из виду. Смешай в нем хорошо известную балладу с похожими граничными условиями... Какими? Ну, какими... Сам знаешь, какими: ненастье, ветер, душевная смута, деревенская местность... Ну да, ну да, вот именно: еще и сон неглубокий. Вот, смешай, стало быть, все это как следует и, пожалуйста, сам тут же начнешь импровизировать на темы Бориса Леонидовича, да к тому же еще и с его интонациями и размером. А, впрочем, ничего особенного: сходные жизненные обстоятельства определяют и сходные впечатления, а бытие - сознание. Это, между прочим, у нас раньше вообще в любом учебнике философии чуть не на каждой странице стояло! Вряд ли мое объяснение удовлетворило скворца, раз немедленно вслед за ним он снова улетел, трепеща крыльями чуть ли не насмешливо, Если так, то я вполне мог понять его: мне самому оно показалось излишне приземленным и отдающим грубой физиологией - ни дать ни взять развязка "Лунного камня" Уилки Коллинза, где на сходной идее весь следственный эксперимент был построен, призванный доказать невиновность главного подозреваемого. Хотя, хотя, с другой стороны, почему же обязательно Коллинз? Вон и Станиславский, вряд ли склонный к нарочитомy и прямолинейномy материализмy, под конец жизни внес такие новшества в свою систему, что буквально запрещал своим актерам текст наизусть учить - все рассчитывал, будто они, помещенные на сцене в условия, с максимальной реалистичностью и точностью соответствующие духу и букве пьесы, сами собой найдут во время репетиции единственно верные слова и интонации, практически идентичные ее тексту. Впрочем, еще минуту поразмышляв об этом, я уже не мог с точностью сказать, в пользу ли моего предположения говорит этот пример или же нет - ведь артисты, как известно, так и не сумели воплотить в жизнь идеи метра и просто-напросто обманывали его, затверживая, как и заведено, роли наизусть, а позже, на репетициях, выдавали свои реплики с паузами и искажениями, спотыкаясь, экая, мекая и всячески делая вид, словно проведение лишь сию минуту осенило их нужными словами и эмоциями. Эти нескладные и не приглаженные хоть сколько-нибудь мысли немедленно отозвались на моем кресле, до того вполне широком и покойном, но теперь как-то вдруг разом потерявшем всякий комфорт. К тому же у меня затекла нога и, расхаживая ее, я прошелся пару раз взад - вперед по террасе и даже отважился на небольшую вылазку к пихте, осторожно ступая по глубоко ушедшим в мягкий, влажный грунт, но все-таки не покрытым водой плитам тропинки. Дереву было, наверное, не меньше полувека. За это время, не имея вокруг себя никаких конкурентов, оно вымахало до высоты пятиэтажного дома, скрывая под оборками веток нижних ярусов какую-то мелкую поросль. Страшный ураган прошлой осенью, с корнем выворотивший по всей округе сотни деревьев, каким-то чудом пощадил ее и взял в качестве дани лишь росшую в обнимку c ней и тоже вовсе не маленькую бузину. Бузину потом пришлось спилить почти до самых корней, а ниша, оставленная ею в густых, темно-зеленых с проседью лапах пихты, хотя и зарастала буквально на глазах каким-то наглым и совсем уж не знакомым мне молодняком, но по-прежнему открывала вид на ее большой, покрытый струпьями мха и лишайника ствол. Теперь, при моем приближении, по нему быстро мелькнули два рыжих комочка, и сейчас же из-за высоченной, плотной стена туи, отделяющей мой участок от соседского, раздался заливистый лай собаки, которую тут же принялась уговаривать хозяйка: - Фу, Эмма, фу! Немедленно прекрати! Как не стыдно - они же тебе ничего не сделали, оставь их в покое! Было бы интересно посмотреть черновики Пастернака к этой балладе, вдруг подумал я, словно продолжая невесть когда начатые рассуждения. Не написал же он ее, в самом деле, экспромтом за один присест! Может быть, и там в одном из вариантов тоже имелась лающая собака? " А в самом деле, почему бы и нет? - продолжал фантазировать я, снова усаживаясь в кресло, опять притворившееся удобным и уютным - Лающая по ночам собака - то есть, конечно, скорее уж воющая, чем лающая, но это уже детали, - она всегда традиционно представлялась вполне естественным дополнением к природной и душевной непогоде. K душевной, как раз и описанной во Второй балладе, кстати говоря, даже в особенности. Отчего же подобный образ не мог возникнуть и у Пастернака, хотя бы и на стадии проработки вариантов? Лучше была бы с ним баллада или нет - это уже другой вопрос, но она, наверняка, была бы другой, абсолютно другой, нежели в теперешнем варианте." - Да-да, вот именно: другой вариант, другая баллада, другая жизнь..., - задумчиво повторил я вслух, и в этот момент какая-то странная, причудливая, не оформленная мысль жар-птицей сверкнула в темных закоулках моей замороченной припадком сплина головы. Однако, схватить ее за хвост я не успел, потому что в этот момент у меня над головой с омерзительным железным скрежетом вновь начал болтаться туда-сюда раздвижной пантограф навеса. Некоторое время, погруженный в свои бредни, я