овизировать на темы Бориса Леонидовича, да к тому же еще и с его интонациями и размером. А, впрочем, ничего особенного: сходные жизненные обстоятельства определяют и сходные впечатления, а бытие - сознание. Это, между прочим, у нас раньше вообще в любом учебнике философии чуть не на каждой странице стояло! Вряд ли мое объяснение удовлетворило скворца, раз немедленно вслед за ним он снова улетел, трепеща крыльями чуть ли не насмешливо, Если так, то я вполне мог понять его: мне самому оно показалось излишне приземленным и отдающим грубой физиологией - ни дать ни взять развязка "Лунного камня" Уилки Коллинза, где на сходной идее весь следственный эксперимент был построен, призванный доказать невиновность главного подозреваемого. Хотя, хотя, с другой стороны, почему же обязательно Коллинз? Вон и Станиславский, вряд ли склонный к нарочитомy и прямолинейномy материализмy, под конец жизни внес такие новшества в свою систему, что буквально запрещал своим актерам текст наизусть учить - все рассчитывал, будто они, помещенные на сцене в условия, с максимальной реалистичностью и точностью соответствующие духу и букве пьесы, сами собой найдут во время репетиции единственно верные слова и интонации, практически идентичные ее тексту. Впрочем, еще минуту поразмышляв об этом, я уже не мог с точностью сказать, в пользу ли моего предположения говорит этот пример или же нет - ведь артисты, как известно, так и не сумели воплотить в жизнь идеи метра и просто-напросто обманывали его, затверживая, как и заведено, роли наизусть, а позже, на репетициях, выдавали свои реплики с паузами и искажениями, спотыкаясь, экая, мекая и всячески делая вид, словно проведение лишь сию минуту осенило их нужными словами и эмоциями. Эти нескладные и не приглаженные хоть сколько-нибудь мысли немедленно отозвались на моем кресле, до того вполне широком и покойном, но теперь как-то вдруг разом потерявшем всякий комфорт. К тому же у меня затекла нога и, расхаживая ее, я прошелся пару раз взад - вперед по террасе и даже отважился на небольшую вылазку к пихте, осторожно ступая по глубоко ушедшим в мягкий, влажный грунт, но все-таки не покрытым водой плитам тропинки. Дереву было, наверное, не меньше полувека. За это время, не имея вокруг себя никаких конкурентов, оно вымахало до высоты пятиэтажного дома, скрывая под оборками веток нижних ярусов какую-то мелкую поросль. Страшный ураган прошлой осенью, с корнем выворотивший по всей округе сотни деревьев, каким-то чудом пощадил ее и взял в качестве дани лишь росшую в обнимку c ней и тоже вовсе не маленькую бузину. Бузину потом пришлось спилить почти до самых корней, а ниша, оставленная ею в густых, темно-зеленых с проседью лапах пихты, хотя и зарастала буквально на глазах каким-то наглым и совсем уж не знакомым мне молодняком, но по-прежнему открывала вид на ее большой, покрытый струпьями мха и лишайника ствол. Теперь, при моем приближении, по нему быстро мелькнули два рыжих комочка, и сейчас же из-за высоченной, плотной стена туи, отделяющей мой участок от соседского, раздался заливистый лай собаки, которую тут же принялась уговаривать хозяйка: - Фу, Эмма, фу! Немедленно прекрати! Как не стыдно - они же тебе ничего не сделали, оставь их в покое! Было бы интересно посмотреть черновики Пастернака к этой балладе, вдруг подумал я, словно продолжая невесть когда начатые рассуждения. Не написал же он ее, в самом деле, экспромтом за один присест! Может быть, и там в одном из вариантов тоже имелась лающая собака? " А в самом деле, почему бы и нет? - продолжал фантазировать я, снова усаживаясь в кресло, опять притворившееся удобным и уютным - Лающая по ночам собака - то есть, конечно, скорее уж воющая, чем лающая, но это уже детали, - она всегда традиционно представлялась вполне естественным дополнением к природной и душевной непогоде. K душевной, как раз и описанной во Второй балладе, кстати говоря, даже в особенности. Отчего же подобный образ не мог возникнуть и у Пастернака, хотя бы и на стадии проработки вариантов? Лучше была бы с ним баллада или нет - это уже другой вопрос, но она, наверняка, была бы другой, абсолютно другой, нежели в теперешнем варианте." - Да-да, вот именно: другой вариант, другая баллада, другая жизнь..., - задумчиво повторил я вслух, и в этот момент какая-то странная, причудливая, не оформленная мысль жар-птицей сверкнула в темных закоулках моей замороченной припадком сплина головы. Однако, схватить ее за хвост я не успел, потому что в этот момент у меня над головой с омерзительным железным скрежетом вновь начал болтаться туда-сюда раздвижной пантограф навеса. Некоторое время, погруженный в свои бредни, я безучастно смотрел на мучения несчастного механизма, но через минуту мне показалось, что размах его колебаний становится все больше и больше, а вся конструкция, неровен час, вообще грозит с мясом вывернуться из стены и грохнуться наземь. Надо же - вот не было печали! Я бросился к пульту управления на внутренней стене, но проклятый датчик - видно, в отместку за вопиющее невнимание к нему в течение многих последних месяцев - упорно отказывался передавать мои приказы не на шутку разбушевавшемуся навесу. Теперь мне вообще казалось, что вместе с ним ходуном ходит и вся стена дома, к которой он был прикреплен. Взвыв от ужаса, я сломя голову бросился в подвал к распределительному щиту, но только с четвертой или пятой попытки мне удалось, наконец, найти пробку, полностью связавшую механизм навеса по рукам и ногам. При этом мне еще и довольно крупно повезло: ступор настиг пантограф как раз в тот момент, когда он сложился почти до исходного положения у самой стены, и теперь мне осталось лишь взобраться на стремянку и намертво заглушить парой болтов раздвижные шарниры кулисы. На все про все ушло у меня, наверное, минут 15-20, не больше, но когда я, ввернув пробку на щите обратно, вернулся на террасу и убедился в полной покорности и неподвижности навеса, руки-ноги у меня противно дрожали и поначалу я даже не мог толком сообразить, что я делаю во дворе и какое отношению к этому имеет томик стихов Пастернака в кресле. - Ах, ну да, - потер я себе лоб. - Я же, вроде бы, стихи наизусть читать собирался. Вторую балладу Пастернака, помнится! Никакой уверенности в необходимости снова возвращаться к этому прямо теперь у меня не было, тем более что во мне ощутимой и малоприятной занозой сидело чувство какой-то недосказанности: мысль, посетившая меня за минуту-другую до моей техногенной мини-катастрофы, так и канула безымянной и не оформленной, а мне почему-то казалось очень важным познакомиться с ней поближе и как можно скорее. Что-то такое там было насчет другой баллады и другой жизни, но в каком контексте мне все это явилось, я уже не понятия не имел. Помыкавшись туда-сюда в поисках путеводной нити и не найдя ее, я решил, что коли Борис Леонидович так или иначе один раз уже свел нас вместе каких-нибудь четверть часа тому назад, то его новое посредничество в этом смысле могло опять оказаться полезным. А раз так, то должен же я хоть немного отблагодарить его за это, прочитав все же балладу до конца, ведь первая попытка следовала автору лишь до второй строчки. Между тем, солнце, старательно пробивавшее себе дорогу через завесу туч и хмарь, добилось-таки своего и, перевалив через высокий конек соседнего дома, так весело осветило все вокруг, что на террасе сразу же стало совсем тепло и уютно. Тут все мои суетные умствования, которыми я себя только что потчевал, и вовсе показались мне сущей бессмыслицей. Собственно, альтернативой саду был сейчас лишь пустой-препустой дом или, еще того хуже, подвал, где меня повсюду мог караулить новый приступ меланхолии, здесь, снаружи, уже почти улетучившейся. А поскольку сидеть молча рядом с таким титаном, как Пастернак, показалось мне совсем невежливым и провинциальным, то я, поудобнее устроившись в кресле, начал сызнова: - На даче спят. В саду до пят... Нет, это строчки Пастернака - В саду соседская собака облаивает двух бельчат На старой пихте у забора... Я потерял нить разговора с самим собой. Туманной мглой, в подвале гулко одиноком Мечтаю лишь о сне глубоком, Которым только в детстве спят...