ли вещи и поважнее: в каком качестве, к примеру, я сам присутствую на нем? Кто я: зритель, беззаботно откинувшийся на спинку кресла красного бархата и бездумно плывущий по миру вместе с музыкой, исполнитель в оркестре или - еще того хуже! - инструмент в его руках? И самое, самое главное - в чьих руках находится дирижерская палочка, которой в конечном счете подчиняются и инструменты, и музыкант, и зрители? Незнание всего этого делало мой страх еще более мерзким и парализующим, ведь веры в дирижера, кем бы он ни был, и в его благие намерения, в чем бы они ни заключались, во мне не было ни на грош. Я чувствовал себя помещенным в рассказ Борхеса, в одну из его всегда так нравившихся мне фантасмагорий с хитрым переплетением и взаимопроникновением реального и вымышленного, похожих друг на друга до оторопи, и вечным смешением сна и бодрствования. Только теперь я был не просто посторонним свидетелем, этаким любопытствующим соглядатаем, с удовольствием прислушивающимся к ненавязчивой, почти интимной беседе Борхеса с читателями о Колридже, Тлёне и Укбаре. Теперь-то именно мои жизнь и судьба вдруг стали полем взаимодействия и, возможно, борьбы между более-менее уютным и привычным миром и "Тлёном", абсолютно чуждым, холодным, с принципиально не постижимыми целями и вывернутой наизнанку логикой, но настолько при этом мощного, что он запросто сумел в идеально зеркальном отражении повторить со мной все, что происходило с другим человеком Бог знает когда и где. И так как ничем иным, кроме вмешательства этой потусторонней чужой воли, я не мог объяснить происходившее со мной в течение последних часов, ощущать себя слепым и безропотным исполнителем ее намерений было невыносимо гадко и страшно. Страшно все тем же жутким, иррациональным, не поддающемся уговорам разума страхом, который охватывает нас во сне, заставляя просыпаться в бреду, и поту, и дрожи за целостность всего мира вокруг и своего персонального "я" в нем. Я вспомнил Вольтера, говорившего, что "свобода - это не то, что можно дать, но то, чего нельзя отнять". Вот эта свобода: действий, мыслей, чувств - у меня была сейчас отнята, и я чувствовал себя почти парализованным. В пустом, довольно большом доме мне вдруг стало нестерпимо душно и тесно, и я решился на бегство. Спроси меня кто-нибудь в тот момент, чем мне дом-то не угодил и не лучше ли будет, укрывшись с головой одеялом от всех дурацких мыслей, просто-напросто "заспать" сиюминутный приступ, я бы только отмахнулся. Какое там! Я был в панике, был невменяем и всего моего здравого смысла только и хватило, чтобы выключить плиту на кухне да одеться более-менее по погоде. Но и улица не принесла облегчения. Мне казалось, что все вокруг по-прежнему несет в себе зародыши тех невероятных картин, свидетелем которых я совсем недавно был, и лишь прикидывается тихим, безмятежным, мещанского вида поселком, дабы тем вернее обмануть и погубить меня. Hет, здесь мне сейчас жизни тоже не было, и я спустился к станции пригородной электрички. Как правило, по воскресеньям поезда здесь ходят раз в час в каждую из сторон. Однако, после страшного пожара, уничтожившего в прошлом месяце какую-то привокзальную подстанцию в соседнем городке, едва ли половину поездов со всего региона начали пускать в обход через нашу деревню, и обычно полупустая платформа, постоянно напоминала теперь дебаркадер вокзала в Париже или Франкфурте, а поезда сновали туда-сюда практически круглосуточно с интервалом в несколько минут. Мой городской проездной, превращавшийся по выходным в общерегиональный, позволял мне ехать отсюда почти что куда глаза глядят, и я машинально впрыгнул в первый же попавшийся поезд - лишь бы подальше отсюда! И вот тут-то, в вагоне маленького, почти игрушечного подкидыша, неспешно чухающего по окраинам к Центральному вокзалу, меня постепенно начало отпускать. Наверное, мое поведение в тот момент было продиктовано старым-престарым инстинктом, существующим в людях где-то на совсем не ощущаемом в обычных ситуациях генетическом уровне, а для мелких птичек или рыбешек представляющим действенную стратегию выживания и заставляющим их сбиваться в большие стаи, резко увеличивающие шансы отдельной особи уцелеть при встрече с безжалостным хищником. Вокруг меня сидели, стояли, болтали по телефону абсолютно чужие люди, которых при всей мнительности невозможно было заподозрить в сговоре с некими силами, в течение последних пары часов распоряжавшихся моей судьбой. Они скользили мимо, не замечая меня, и я, размякнув от этого целительного безразличия, не стал выходить ни у большого лесопарка, ни у старинного шахтерского поселения с изумительной красоты производственным комплексом в стиле "модерн", а так и доехал до Центра. К этому времени я уже перестал изводить себя дурацкими и не имеющими никакого ответа вопросами типа "Что произошло бы сегодня, если бы в юности у меня была бы другая любимая пластинка?" или "Как все повернулось бы, будь моя рука более "осмотрительной" при вытаскивании наугад книги из шкафа, которая почему-то норовила раскрыться под ветром именно на вполне конкретной странице?" Да, собственно, я вообще ни о чем тогда не думал, или, во всяком случае, ни о чем конкретном. Мне лишь представлялось, что каждые дополнительные пять минут или километров, отдалявшие меня от дома, пойдут мне на пользу, и поэтому, оказавшись в подземном переходе вокзала посреди по-прежнему восхитительно безразличной ко мне толпы, я отправился к большому желтому щиту с расписанием поездов и принялся внимательно его изучать: инстинкт - инстинктом, стратегия - стратегией, но отправляться под вечер за тридевятъ земель и возвращаться домой заполночь, мне не хотелось, а проезжать прямо сейчас мимо своей деревни в обратном направлении - тем более! Никаких других предпочтений и пристрастий у меня не было, но отыскать даже и при таких мягких граничных условиях что-либо стоящее в предстоящие 30-40 минут я никак не мог. Я попытался смоделировать возможный маршрут с учетом пересадок, но в голове у меня злокозненным сорняком почему-то все вертелась и вертелась сама собой залетевшая туда и Бог знает что означавшая фраза "С глаз долой - из сердца вон", которая мешала мне сосредоточиться на подсчете станций и времени в пути. Вскоре ей начало аккомпанировать бурчание в животе - ведь у меня же с утра маковой росинки во рту не было. Я решил прерваться, купил в турецком буфете горячий слоеный порог с творогом и шпинатом и тут же начал уписывать его всухомятку, отойдя к другому щиту с расписанием, около которого я заметил большое объявление. Это был список дополнительных поездов, которые, пущенные в объезд из-за сгоревшей подстанции, теперь следовали через наш центральный вокзал по совершенно новым маршрутам. Вот здесь уже, действительно, открывались кое-какие возможности, и у меня тут же наметились несколько фаворитов. Все они казались мне вполне надежными и лояльными ко мне и моим сегодняшним открытиям и откровениям в области превратности и сочленения судеб, какими бы хромыми и кособокими те и другие на самом деле ни были.В конце концов, извинившись перед римскими развалинами Ксантена, добираться до которых сейчас было долго и хлопотно, я начал выбирать между архиепископским Падерборном и ничьими холмами Рура и почти решил дело в пользу последних, но как раз в этот момент ко мне постучались Тальма со своей хозяйкой и оказалось, что выпало мне сегодня ни на какой Рур не ехать, да и вообще никуда, похоже, не ехать, а напротив - всего-навсего идти с ними в аптеку. И теперь, пока Тальма дремала, положив мне морду колени, а ее подруга сама справлялась со своими делами в аптеке, оставалось решить, была ли и эта встреча мне на роду написана или нет, и если была, то зачем?