секундное желание продекламировать недавно переведенную мною и удивительно удобно подходящую теперь к случаю песенку заходеровского Винни-Пуха: "Возьмем это самое слово "опять". - Зачем мы его произносим? - Ведь мы же спокойно могли бы сказать - "Ошесть", и "осемь", и "овосемь"!" Я вовсе не дулся, я просто-напросто был сыт по горло хитро зашифрованными парадоксами, густо замешанными на многослойной игре слов и судеб и не ведущими ровным счетом никуда, разве только к следующим парадоксам! То есть, в принципе, я и сам всегда был не прочь в доверительном разговоре с тонким, все понимающим без лишних слов, собеседником или книгой щегольнуть замысловатой недосказанностью типа "умный и так поймет, глупому - не объяснишь" и после алаверды с удовольствием выслушать ответный bon mot. Но желание для этого должно было быть обоюдным, и в большинстве случаев я все же предпочитал читать и писать сами строчки, а не между ними и никакими рентгеновскими аппаратами и симпатическими чернилами не пользоваться. В противной же методе мне всегда чудилось лишь только банальное желание многозначительно задирать вверх брови и надувать щеки в доказательство своей, не доступной простому смертному информированности и прозорливости, основанных, как правило, на зыбучем песке хронической самовлюбленности. Да, еще на вокзале я признал за своей дамой известные вольности в манере ведения беседы, однако, как говаривал, помнится, царь Додон: "Но всему же есть границы!" Я никак не мог признать за дамой особого права на разговор со мной подобными репликами, да еще и преподносимыми каким-то подчеркнуто сердобольным тоном. При подобной манере общения - а ничего не говорило в пользу ее изменения сo стороны дамы - я всякий раз превращался из экспериментатора в некоего подопытного кролика, а ведь именно этот кульбит в конечном счете и выгнал меня из дому полтора часа назад. В общем парадоксы и полуответы-полуоткровения, основанныe на потусторонних прозрениях и интуициях, мне сейчас были ни к чему, и хотя в другое время я охотно бы поучаствовал в этом литературно-психологическом пиршестве, но сейчас, когда столом для него, вполне возможно, была моя собственная жизнь, мне было не до красивых слов и игры ума. Сейчас, в виде исключения, мне хотелось бы чего-нибудь более простого, понятного и удобоваримого, как после гастрономических изысков в нас подчас просыпается тяга к ржаному хлебу и квашеной капусте. А тут еще мне на ум ни с того ни с сего взбрело, что переставляя буквы в слове "парадокс", можно получить "распадок". И хотя это слово не имеет ничего общего с "распадом", оно все равно тут же опять настроило меня на крайне пессимистический и самокритичный лад: и угораздило же меня увязаться за дамой, уже, казалось бы, совсем исчезнувшей из моего поля зрения на вокзале, завести потом с ней худосочный и явный ни к чему не ведущий разговор и, самое главное, оставаться ждать ее здесь на скамейке, хотя за две минуты до того я уже почти было распрощался с ней! И не выяснил ничего, и не выясню, а только время зря потеряю. Вернее, уже потерял - высмотренные в расписании поезда теперь уж точно никак не были обязаны входить в мои обстоятельства и ждать меня на перроне. При этом мое настроение вовсе не улучшал тот очевидный факт, что оба раза дама своими короткими репликами вообще-то попадала точно в яблочко: я, вне всякого сомнения, нуждался в помощи, и мне, действительно, становилось не по себе всякий раз, когда меня касалась тень сегодняшних дневных облаков. Однако ни возвращаться к этому еще раз, ни бить прямой наводкой залпами четких вопросов, требующих, наконец, всех точек над всеми i, я больше не хотел. Да и то сказать: на какие точки я мог рассчитывать, окружая свою собеседницу частоколом вялых и повесивших голову вопросительных знаков без роду без племени? Нет, прежде чем просить даму хоть немного пояснить ее замечания и сделать их более доходчивыми для такого "недотепы", как я, мнe по-хорошему следовало для начала самому высказаться напрямую. Но ведь не мог же я вот так, с бухты-барахты, приставать к совершенно, в сущности, незнакомому человеку, к тому же еще и инвалиду, с просьбами объяснить, в каких образах он воспринимает окружающий мир, скрытый от его глаз, и точно ли ему известен процент совпадения его личных ощущений и реальной картины мира! И уж тем более немыслимым казалось посвящение дамы в детали происходивших со мною сегодня событий. Не посягая на знание ее внутреннего мира и всей этой хитрой экстрасенсорики, я совершенно не хотел ни загружать их путаным и сбивчивым пересказом произошедших со мной событий со всей их подоплекой, ни вовлекать мою мимолетную спутницу в обсуждение вещей, ей, наверняка, чуждых и абсолютно не нужных. Самой же даме ее короткие реплики, наверняка, казались вполне логичными и самодостаточными, а так как Тальма, полностью солидарная с хозяйкой, вообще не проронила ни слова, то наступила ситуация пата: все стороны явно знали куда больше, чем говорили или собирались сказать, но, очевидно, именно поэтому и молчали. Спонтанно задуманный эксперимент по определения моего места в этом мире - и, может быть, в других тоже - явно провалился, и я вполне был готов признать его вообще не имевшим места. Но пат - во всяком случае для меня - был, увы, безнадежно полным и парализовал разом все мои силы: и физические, и умственные, и душевные. Прекрасно понимая, что ловить мне здесь больше нечего, ибо сказанного не вернешь, а не сказанного не услышишь и не поймешь, я все же продолжал сидеть в какой-то странной прострации, которая, подобно болоту, безнадежно засасывала меня все глубже и глубже, так что я сначала упустил время, когда еще уместно было сказать что-то путное, а затем и момент, дабы откланяться почти без слов вообще. Дама же моя, продолжая сидеть абсолютно ровно и прямо, так спокойно и уверенно держала руку на поводке изваянием застывшей у ее ног Тальмы и настолько безмятежно "смотрела" перед собой, что мне, дважды искоса взглянувшему на нее, казалась сейчас странным, безучастным манекеном, не отягощенным какими-либо рефлексиями или мыслями о прошлом и будущим, да, возможно, и вовсе не имеющим ни того, ни другого, а вечно пребывающим только в донельзя растянутом настоящем. Наверное, один Бог знает, сколько еще могла продолжаться эта наша согласная и безразмерная бездеятельность, но тут в устье проезжего переулка почти напротив нас остановилась машина. Из нее вышел невысокий господин, одетый в широкий, кажется, довольно дорогой бежевый плащ, перехваченный у пояса нарочито небрежно завязанным кушаком. Он неторопливо пересек пешеходку, остановился у нашей скамейки, и чары растаяли. - П-привет дорогая, - сказал он, слегка заикаясь. Его слова отозвались на ее лице широкой, радостной улыбкой, которая вкупе с его "дорогая" немедленно перевели даму из разряда "моя" в "его". - О-о, Вальтер! - она легко поднялась и подалась к нему. -Ты так быстро! - Да, п-повезло, шоссе было совершенно п-пустое! Но будь д-добра, в д-другой раз сообщай о своих п-планах с уп-преждением. Я уже было совсем п-повернул в обратную сторону! - Ах, Вальтер, я ведь совсем... - П-пустое, п-пустое! - он легко потрепал ее по плечу, прервав извиняющий жест руки. - Все сошлось самым наилучшим образом, поверь мне! - Ваше Величество сегодня необыкновенно милостивы! - она потянулась к нему и легонько коснулась его щеки своей, что-то быстро шепнув при этом. Вальтер повернулся ко мне. - Большое спасибо вам за эк-кск-кортирование сестры! Знаете, ее планы и возможности подчас ни за что не желают договариваться друг с другом, вот и приходится тогда искать посредника! Он дважды споткнулся на длинном слове, которое получилось настолько скомканным, что при желании и небольшой толике фантазии его можно было даже принять за "экскурсирование". - Да не за что, не за что, - в очередной раз за последние полчаса повторил я, поднимаясь и пожимая протянутую руку. - Нет, нет! Нет, нет! - Вальтер веско покачал указательным пальцем. - Я в долгу перед вами и очень надеюсь, что мне когда-нибудь удастся... Э-э-э, удастся... Ну, пойдем, дорогая, - он мягко взял сестру за локоть и повернул в нужном направлении. - Знаете, судьба иногда.., она, знаете.., она т-такое вытворяет.., да вы, наверняка, и сами знаете! В общем, до свидания! Последние слова он произнес, уже будучи вполоборота ко мне, и я решил, что такая выспренно вежливая невежливость, наверное, является каким-то доминантным признаком всей семьи наподобие выпяченной нижней губы Габсбургов. Ее прекрасно подчеркивало и поведение дамы, которая, надо думать, позвонила брату из аптеки и рассказала обо мне тогда или прямо сейчас нечто вполне достаточное для выражения им "уверений в совершеннейшем почтении", но сама сочла на том формальности дворцового этикета полностью исчерпанными и к словам Вальтера от себя не добавила даже и короткого кивка. Это, впрочем, вполне вязалось со всем ее поведением с момента нашей встречи, и я загадал, что если она по дороге к машине обернется ко мне, то я немедленно, раз навсегда, выброшу из головы все произошедшее, настолько нелогичным и сентиментально надуманным был бы его конец. Однако, она не обернулась, брат ее тоже, и только Тальма, ожидавшая своей очереди на посадку, покосил