ою мимолетную спутницу в обсуждение вещей, ей, наверняка, чуждых и абсолютно не нужных. Самой же даме ее короткие реплики, наверняка, казались вполне логичными и самодостаточными, а так как Тальма, полностью солидарная с хозяйкой, вообще не проронила ни слова, то наступила ситуация пата: все стороны явно знали куда больше, чем говорили или собирались сказать, но, очевидно, именно поэтому и молчали. Спонтанно задуманный эксперимент по определения моего места в этом мире - и, может быть, в других тоже - явно провалился, и я вполне был готов признать его вообще не имевшим места. Но пат - во всяком случае для меня - был, увы, безнадежно полным и парализовал разом все мои силы: и физические, и умственные, и душевные. Прекрасно понимая, что ловить мне здесь больше нечего, ибо сказанного не вернешь, а не сказанного не услышишь и не поймешь, я все же продолжал сидеть в какой-то странной прострации, которая, подобно болоту, безнадежно засасывала меня все глубже и глубже, так что я сначала упустил время, когда еще уместно было сказать что-то путное, а затем и момент, дабы откланяться почти без слов вообще. Дама же моя, продолжая сидеть абсолютно ровно и прямо, так спокойно и уверенно держала руку на поводке изваянием застывшей у ее ног Тальмы и настолько безмятежно "смотрела" перед собой, что мне, дважды искоса взглянувшему на нее, казалась сейчас странным, безучастным манекеном, не отягощенным какими-либо рефлексиями или мыслями о прошлом и будущим, да, возможно, и вовсе не имеющим ни того, ни другого, а вечно пребывающим только в донельзя растянутом настоящем. Наверное, один Бог знает, сколько еще могла продолжаться эта наша согласная и безразмерная бездеятельность, но тут в устье проезжего переулка почти напротив нас остановилась машина. Из нее вышел невысокий господин, одетый в широкий, кажется, довольно дорогой бежевый плащ, перехваченный у пояса нарочито небрежно завязанным кушаком. Он неторопливо пересек пешеходку, остановился у нашей скамейки, и чары растаяли. - П-привет дорогая, - сказал он, слегка заикаясь. Его слова отозвались на ее лице широкой, радостной улыбкой, которая вкупе с его "дорогая" немедленно перевели даму из разряда "моя" в "его". - О-о, Вальтер! - она легко поднялась и подалась к нему. -Ты так быстро! - Да, п-повезло, шоссе было совершенно п-пустое! Но будь д-добра, в д-другой раз сообщай о своих п-планах с уп-преждением. Я уже было совсем п-повернул в обратную сторону! - Ах, Вальтер, я ведь совсем... - П-пустое, п-пустое! - он легко потрепал ее по плечу, прервав извиняющий жест руки. - Все сошлось самым наилучшим образом, поверь мне! - Ваше Величество сегодня необыкновенно милостивы! - она потянулась к нему и легонько коснулась его щеки своей, что-то быстро шепнув при этом. Вальтер повернулся ко мне. - Большое спасибо вам за эк-кск-кортирование сестры! Знаете, ее планы и возможности подчас ни за что не желают договариваться друг с другом, вот и приходится тогда искать посредника! Он дважды споткнулся на длинном слове, которое получилось настолько скомканным, что при желании и небольшой толике фантазии его можно было даже принять за "экскурсирование". - Да не за что, не за что, - в очередной раз за последние полчаса повторил я, поднимаясь и пожимая протянутую руку. - Нет, нет! Нет, нет! - Вальтер веско покачал указательным пальцем. - Я в долгу перед вами и очень надеюсь, что мне когда-нибудь удастся... Э-э-э, удастся... Ну, пойдем, дорогая, - он мягко взял сестру за локоть и повернул в нужном направлении. - Знаете, судьба иногда.., она, знаете.., она т-такое вытворяет.., да вы, наверняка, и сами знаете! В общем, до свидания! Последние слова он произнес, уже будучи вполоборота ко мне, и я решил, что такая выспренно вежливая невежливость, наверное, является каким-то доминантным признаком всей семьи наподобие выпяченной нижней губы Габсбургов. Ее прекрасно подчеркивало и поведение дамы, которая, надо думать, позвонила брату из аптеки и рассказала обо мне тогда или прямо сейчас нечто вполне достаточное для выражения им "уверений в совершеннейшем почтении", но сама сочла на том формальности дворцового этикета полностью исчерпанными и к словам Вальтера от себя не добавила даже и короткого кивка. Это, впрочем, вполне вязалось со всем ее поведением с момента нашей встречи, и я загадал, что если она по дороге к машине обернется ко мне, то я немедленно, раз навсегда, выброшу из головы все произошедшее, настолько нелогичным и сентиментально надуманным был бы его конец. Однако, она не обернулась, брат ее тоже, и только Тальма, ожидавшая своей очереди на посадку, покосилась в мою сторону, но Вальтер тут же немного подпихнул ее, лайка вспрыгнула на заднее сиденье, и машина уехала. - Вот так вот, - сказал я, разведя руками, словно виноватясь перед кем-то, и вдруг почувствовал, что напряжение, разъедавшее меня несколько часов кряду, вдруг исчезло без следа, будто отъезд Вальтера с сестрой вернул меня прямиком в начало координат, где не надо было ни решать словесных ребусов, ни отыскивать недостающих членов сложных последовательностей, замаскированных под жизненные неурядицы, ни вертеться вокруг осей всех и всяческих симметрий судеб и характеров. Ни на одном из бесчисленных векторов, начинающихся здесь, не висело, насколько я мог чувствовать, запрещающих и предупреждающих табличек "тупик", "объезд" или "опасный поворот" - я снова мог делать все, что хотел. А хотелось мне - я прислушался к себе - хотелось мне домой. Я не стал возвращаться на вокзал и вспоминать расписание движение воскресным вечером, а дошел до ближайшего метро и добрался на нем до кольца моего "придворного" автобуса, и он доставил меня почти до самой входной двери со стороны, прямо противоположной дороге, по которой я сегодня днем сломя голову улепетывал. Петля, таким образом, получилась полная, замкнутая, но рассуждать к добру ли это или к худу я не хотел: состояние легкости и бездумности, овладевшее мною в городе, загостилось в моей душе и выгонять его в холод и темноту я совершенно не собирался. Почтовый ящик поприветствовал меня широкой черно-желтой полосой заглавной страницы вестника нашего городского объединения футбольных фанатов. Им по доброте душевной исправно снабжал меня сосед, занимавший какой-то полуответственный пост в одном из болельщицких клубов и, надо полагать, заходивший в мое отсутствие. Пару лет назад, просмотрев у него дома несколько номеров, я из вежливости поцокал языком, произнес нечто вроде "чрезвычайно занятно" и с тех пор регулярно получал с барского соседского плеча каждый выпуск, не умея из деликатности отказаться от бесплатного, но абсолютно не интересного мне журнала. Главной и почти единственной его темой был обычно сводный отчет о поездке братков-фанатов на очередной матч в гостях. Сообщения эти всегда были пересыпаны стандартными, чуть ли не под копирку написанными, хвалебными гимнами и клятвами в верности до гроба любимой команде, жалобами на полицию, предотвратившую возжигание факелов и петард на трибунах и разборки с местными фанатами в качестве "credo" этой неземной любви, и обещаниями непременно претворить в жизнь и то, и другое в следующий же приезд. Все это, вкупе с обязательными туманными угрозами и анафемами в адрес инакомыслящих, было давным-давно выучено мною наизусть, так что журнал пролистывался мгновенно и оказывался на помойке через пять минут после получения или же мгновенно в зависимости от того, был ли он вручен из рук в руки или получен через посредство почтового ящика, как сейчас. Но сегодня мне отчего-то не хотелось казнить его так быстро, да и кухонное окошко соседа рядом с моим крыльцом было освещено и он вполне мог видеть меня, так что я пригласил журнал в гости. Дом не набросился мне на плечи мандельштамовским волкодавом. Нигде: ни в подвале, ни в гостиной, где на столе мирно лежал томик Пастернака, ни на террасе, откуда я занес в комнату садовое кресло, - не поджидали и не караулили меня ни призраки, ни фантомы, ни коварные следствия не менее злокозненных причин, играющие в прятки друг с другом и норовящие высунуться вперед друг друга совершенно наперекор исконному ходу вещей и времени. Да я вовсе и не думал о них, будто, разведя в стороны руками и пожав плечами как следует я еще на пешеходке разом освободился от всех своих химер и загадок - по крайней мере, на текущий момент. То есть, не то, чтобы я вовсе не ворошил их в голове, но отношение к ним было теперь таким же отстраненным, как к некоему донельзя заумному фильму со сверхсложной, экзистенциальной философской подоплекой, не то зрителем, не то участником которого я был - пусть и чувствуешь неординарность, но не хочется особо углубляться в дикие дебри, едва лишь погаснет экран: ну, было - и было, смотрел - и смотрел, а зачем, для чего - Бог весть. Теперь у меня на душе царил относительный мир - на этом я решил и поставить покамест точку. Я перекусил, занялся всякой домашней мелочевкой, оставленной на воскресный вечер, просмотрел свою почту, несколько выпусков спортивных новостей и решил укладываться. В качестве компании я взял с собой в кровать сборник партий Фишера, рассчитывая высмотреть в нем какую-нибудь сногсшибательную новинку образца 60-61 года, не знакомую теперешней верхоглядной молодежи, но уже