— Убеждены? — задумчиво спросил Штирлиц. — Вашими бы устами да мед пить. Почему вы думаете, что мы вернемся домой? Я не очень-то в это верю.
— Дон Фелипе! — крикнул Кемп. — Еще одну бутылку. Только давайте андалузского… И где наша труча?
— Разве вы не чувствуете запах дыма? — откликнулся дон Фелипе. — Через три минуты труча будет на столе…
— А что это вы сказали «наша труча»? — спросил Штирлиц. — Это моя труча, моя, а не наша.
— Почему не едите сыр?
— Потому что я его ненавижу. Я сижу на нем почти год, понимаете?
— А зачем же заказали?
— От жадности, — подумав, ответил Штирлиц. — Жадность и зависть — главные побудители действия.
— Да? А мне казалось, гнев и любовь.
— Любите Вагнера, — заметил Штирлиц.
— Очень, — согласился Кемп. — И он того заслуживает.
Он наполнил стакан Штирлица; ему не хватило; русский бы не удивился, отлей я половину, подумал Штирлиц, но если я это сделаю сейчас, здесь, меня станут считать подозрительным, потому что так тут не принято; всякое отклонение от нормы дискомфортно и оттого вызывает отталкивание, ощущают чужака, только в условиях традиционной демократии общество не страшится того, что чужак обосабливается; строй, созданный Гитлером, авторитарный по своей сути, не терпел ничего того, что фюрер считал неорганичным и внетрадиционным; человеческая самость каралась лагерем или расстрелом; сначала рейх и нация, а потом человек; какой же ужас выпал на долю несчастных немцев, бог ты мой…
— Как вы относитесь к Гитлеру? — спросил Штирлиц, плавающе подняв свой стакан.
— А вы? Видите, я стал говорить, как вы, — вопросом на вопрос.
— Хороший ученик, быстро взяли методу, очень, кстати, надежная штука, резерв времени на раздумье.
— Вы не ответили на мой вопрос.
Штирлиц выпил вино, поставил стакан, приблизился к Кемпу:
— А как мне лучше ответить? От моего ответа, видимо, зависит получение работы в вашей фирме. Что мне надо ответить? Я повторю, только скажите.
Подошел дон Фелипе с большим деревянным подносом, на котором лежали пять сказочных рыбин, чуть прижаренных; сине-красные крапинки по бокам были, однако, явственно видны, очень хорошая форель, высокогорная, прекрасно сделана, видно, что ешь.
— Красиво, а? — сказал дон Фелипе. — Сам любуюсь; готовлю и любуюсь.
— Сказочно, — согласился Штирлиц. — Даже как-то неудобно отправлять таких красавцев в желудок.
— Ничего, — улыбнулся Кемп, — отправляйте. Для того их и ловят. Если бы их не ловили, вид бы вымер. А попробуйте не отстреливать зайцев? Эпизоотия, мор, гибель. Пусть выживут сильнейшие, закон развития. Я пробовал форель в долине; совершенно безвкусное мясо, волглое, дряблое; потому что там рыба живет без борьбы, вырождается…
Штирлиц управился с первой тручей, выпил андалусского тинто, блаженно зажмурил глаза, откинулся на спинку грубо сколоченного деревянного кресла и заметил:
— Если спроецировать вашу концепцию на людскую общность, тогда мир ждет славянско-еврейская оккупация. Им больше всего доставалось, наша с вами родина прямо-таки охотилась на представителей этих племен — без лицензий, в любое время года, вне зависимости от пола и возраста.
Кемп разлил вино по стаканам, Штирлицу — полный, себе — половинку, усмехнулся:
— Ничего, постараемся самосохраниться. Силы для этого существуют.
— Не выдавайте желаемое за действительное.
— Я инженер, а не политик, мне это противопоказано.
— Инженеры не умеют противостоять оккупации, Кемп, это как раз удел политиков. Или военных. Какое ваше воинское звание?
— А ваше? Труча остынет, она особенно хороша горячей.
— Верно, — согласился Штирлиц. — Я совсем забыл. Вы меня втягиваете в спор, я же спорщик, забываю об угощении.
Он принялся за вторую рыбу; обсосал даже глаза; дон Фелипе, сидевший возле своего громадного камина, заметил, что кабальеро ест рыбу как человек, знающий толк в труче, браво, была бы шляпа — снял.
— Вы заметили, — сказал Штирлиц, — что испанцев в первую голову заботит, как сказано или сделано; что — у них всегда на втором месте; трагедия народов, задавленных абсолютизмом, лишенных права на самовыражение в деле…
— Абсолютизм рейха не мешал нам построить за пять лет лучшие в Европе автострады и крупнейшую промышленность, — откликнулся Кемп. — Это не пропаганда, это признают даже враги.
— А еще они признают, что в рейхе была карточная система. И за каждое слово сомнения человека сажали в концентрационный лагерь…