— Сначала давайте расставим все точки над «i». Речь идет о заседании Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности? Или о федеральном суде?
— Комиссия отпадает.
— Почему?
— Потому что она работает целенаправленно: коммунистическое проникновение в идеологии. И вы знаете, как она непопулярна среди интеллектуалов. А именно в них мы заинтересованы, — они рассчитывают бомбы, снимают фильмы, пишут книги... Толпе нравятся скандалы такого рода — пусть... Но ведь мы работаем впрок, на будущее, а не на толпу... Ваше дело иного толка, оно боевое, в нем есть качественно новая информация... Оно может повлиять и на интеллектуалов, здесь же не слова, но дело; нацисты, несчастный, честный патриот Роумэн, красные, этот их суперагент Штирлиц...
— Значит, суд? — утверждающе, по-прежнему тихо заключил Макайр.
— Да.
— В таком случае, мое имя будет опозорено?
— Я вижу вашу роль несколько иной. Вы — жертва заговора. И вам прекрасно известно, как американцы сострадают тому, кто оказался в нитях шпионажа.
— Пресса... На прессу может быть оказан определенный прессинг?
— Этого обещать не могу. Слава богу, мы живем не в тоталитарной стране... Реакцию прессы предсказать трудно.
— Это уязвимое звено, мистер Визнер... Я читал ответ редактора Сульцбергера, когда он обещал нам знакомить соответствующие подразделения с обзорными материалами своих корреспондентов... Если он готов на такое, неужели нельзя объяснить ему ситуацию со мной?
Визнер усмехнулся:
— Какую? Мол, милый Сульцбергер, мы ребята особые, даже когда наш наложил в штаны и начал помогать врагу, мы все равно не даем его в обиду и вытаскиваем за уши из дерьма? Ты уж поддержи, Сульцбергер, коррупцию такого рода, как-никак мы близки к президенту, на нас лежит ответственность за безопасность этой страны... Давайте, придумывайте текст, который устроит меня. Я согласовывать ни с кем не буду, приглашу Сульцбергера на ланч и обговорю с ним все совершенно открыто... Давайте текст, я весь внимание...
Макайр вдруг странно усмехнулся; после виски лицо его в первые минуты порозовело, а сейчас снова сделалось мертвенно-бледным, поэтому улыбка казалась дикой, противоестественной:
— А вы ему скажите, что все это игра... То есть не все, конечно, но именно мое дело... Нужна пружина спектакля — вот я и пожертвовал своим положением... Жертва во имя общего блага... Такое бывало в мировой юриспруденции, все верили, особенно если подсудимые хорошо выглядят, в галстуках и без явных следов пыток.
— То есть, — мягко уточнил Визнер, — вы предлагаете ознакомить Сульцбергера со всем делом?
— А почему нет?
И тут Визнер рассвирепел:
— Потому что вы, Макайр, совершили преступление! А это не игра! Вы перепугались за себя, за привычку каждое утро приезжать сюда, вертеть кадры, расставлять своих людей и конструировать комбинации! Причем все это бескорыстно! А вот я, например, постоянно думаю о моем бизнесе, когда обсуждаю вариант предполагаемой комбинации! В этом, видимо, главная сила этой страны — каждый защищает собственные интересы, где бы он ни работал: чистильщиком сапог, директором департамента или губернатором! Только несчастный президент трудится во имя общего блага! Все остальные связаны друг с другом незримыми путами интереса... А вы — нет... Почему, Макайр? Почему бы вам не вложить ваши паршивые сорок девять тысяч в акции наших компаний в Чили накануне расторжения отношений с русскими и запрета профсоюзов? Вы же знали об этом заранее. Отчего не сделали того, что обязан сделать любой американец?! Жадность? Или какая-то иная причина? Какая? Неверие в успех? Какие основания? Или у вас были такие основания? От кого поступила информация?