(Однако ни Штирлиц, ни Мюллер не знали, что в Лондоне к Линдбергу подошли люди рейхсляйтера Гесса: «Если вы поддержите наше движение, мы гарантируем безопасность вашего младшенького; мы умеем охранять тех, кто к нам добр; в этом безумном мире, полном фанатиков и бандитов, пора навести порядок, мы в силах это сделать, подумайте над нашим предложением, оно исходит от сердца».
И Линдберг не отверг это предложение...
Мир полон тайн, когда-то будущее прольет свет на прошлое, да и под силу ли ему это?!)
— Штирлиц, это бред! Понимаете?! — Мюллер сорвался на крик. — Я никогда не покрывал этого самого Хофмана!
— У вас есть право опровергать подлинность документов, группенфюрер, — ответил Штирлиц. — Судить-то вас будут в условиях демократии, гласно, с экспертизой... Опровергайте, если, конечно, сможете... Вы правильно заметили в начале нашего собеседования: кое-кому в Штатах вы бы сейчас понадобились — кладезь информации... Но трагедия Линдберга даже этим людям не позволит спасти вас: эмоции порою страшнее самых страшных фактов. Увы, но это так. Нет?
Роумэн, Штирлиц, Пепе, Мюллер (Аргентина, сорок седьмой)
— Где же эта чертова Вилла Хенераль Бельграно? — пробормотал Роумэн, не отрываясь от карты. — Мы же где-то рядом! Вот укрылись, гады, даже сверху не найдешь...
— Вы верно прокладывали курс? — спросил Гуарази.
— Полагаю, что да, — сказал Роумэн и снова прилип к стеклу кабины: горы и леса, леса и горы, ни дорог, ни домов, ржавые дубравы, зимние проплешины на вершинах, безмолвие...
Пилот снял наушники, протянул Гуарази:
— По-моему, вас вызывают... Говорят похоже, но это не испанский, просят Пепе.
Гуарази, не скрывая радости, — таким Роумэн видел Пепе впервые — тронул его за плечо:
— Это включились наши! Молодцы! Лаки появляется в самый последний момент. Это его стиль... Как в хорошем кино...
Он присел между пилотом («Меня зовут Хосе, если захотите обратиться ко мне дружески, а не как к командиру, я — Хосе») и Роумэном, прижал наушники, прокричал:
— Слушаю! Это я!
— Говорит Хорхе, — голос был бесстрастный, отчетливо слышимый, говорил на сицилийском диалекте. — Не кричи так громко. Если плохо слышишь, прижми наушники...
И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал то, что ему сейчас скажут.
Он не ошибся; коверкая сицилийский сленг, Хорхе пророкотал:
— Я хочу получить только того, за кем вы летите... Одного его... Остальные пусть останутся там... Они нам не нужны, слышишь? Прием!
Гуарази полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся.
— Прием! — голос Хорхе был требовательным, раздраженным.
— Да... Слышу, — ответил Гуарази. — Все без исключения?
— До единого. Только ты и тот, за кем едешь... Возвратишься в столицу той страны, что пролетел три часа назад. Понял? Прием!
— Понял.
— У тебя есть соображения? Прием!
— Да.
— Мы их обсудим после того, как ты выполнишь приказ. Прием!
— Я бы хотел связаться с боссом.
— Босса представляю я. Он отправил меня специально, чтобы успеть тебя перехватить. Прием!
— Я хочу переговорить с ним.
— Ты поговоришь. Когда вернешься домой. Он ждет тебя и очень тебя любит, ты же знаешь... Но это приказ, Пепе. Это приказ. Прием!
Гуарази еще раз тяжело затянулся, потушил окурок о металлический пол и ответил:
— Я понял.
Роумэн, наблюдавший за разговором, спросил:
— Что-то произошло?
— Да, — ответил Гуарази.
— Хорошее?
— Да.
— А что именно?
— Ты же слышал: босс прислал людей, чтобы нас прикрывали...
— Молодец Лаки, — согласился Роумэн. — Хороший стиль.
— Зачем ты произносишь это имя при пилоте? — спросил Гуарази. — Этого нельзя делать. Никогда. Запомни впредь, если хочешь дружить с нами.