Не только в его родной деревне Каменз, но и во всей Германии невозможно было найти работу, не хватало продовольствия, будущее сулило мало надежд: «во всем виноваты левые!» Несмотря на то, что Рихарду к тому времени исполнилось только девятнадцать, он уже два года прослужил пулеметчиком в специальной группе войск, «часть особого назначения» (или — любовно — «головорезы»).
В марте 1919 года он начал жизнь профессионального бандита. В первой краже Хофманн «служил» лестницей: на него встали сообщники, чтобы проникнуть в окно второго этажа дома бургомистра, тот отказался добром отдать золото (получил письмо — два крута, овал, квадратик). Затем Хофманн напал на двух женщин, которые везли в детских колясках продукты, в то время строго лимитированные, им дали по карточкам на декаду.
Он был задержан, изобличен и приговорен к четырем годам тюремного заключения; в 1923 году выпустили на свободу; в июне снова осудили по обвинению в продаже краденых вещей; через два дня он совершил побег и исчез из Каменза, чтобы появиться в Соединенных Штатах…»
— И последнее, — заключил Штирлиц, — после того, как полиция нашла номера ассигнаций, полученных Хофманном от учителя Кондона, после того, как было доказано, что лестница сделана им, лично, дома, после того, как старый учитель опознал его и был вынесен смертный приговор, Анна Хофманн начала кампанию в его защиту, собирая в театрах тысячи немцев; эти люди платили деньги за освобождение соотечественника — под залог… Пришли золотые монеты и из рейха, группенфюрер… Их передал Анне Хофманн человек, которого вы знали… Вы подписывали характеристику на выезд в Штаты полицейского агента Скролдля… Этот документ тоже лежит в сейфе банка — я имею в виду подлинник… Ну, а что потом случилось с полковником Линдбергом, вы знаете… Вот этого-то вам американцы никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не простят…
(Однако ни Штирлиц, ни Мюллер не знали, что в Лондоне к Линдбергу подошли люди рейхсляйтера Гесса: «Если вы поддержите наше движение, мы гарантируем безопасность вашего младшенького; мы умеем охранять тех, кто к нам добр; в этом безумном мире, полном фанатиков и бандитов, пора навести порядок, мы в силах это сделать, подумайте над нашим предложением, оно исходит от сердца».
И Линдберг не отверг это предложение…
Мир полон тайн, когда-то будущее прольет свет на прошлое, да и под силу ли ему это?!)
— Штирлиц, это бред! Понимаете?! — Мюллер сорвался на крик. — Я никогда не покрывал этого самого Хофманна!
— У вас есть право опровергать подлинность документов, группенфюрер, — ответил Штирлиц. — Судить-то вас будут в условиях демократии, гласно, с экспертизой… Опровергайте, если, конечно, сможете… Вы правильно заметили в начале нашего собеседования: кое-кому в Штатах вы бы сейчас понадобились — кладезь информации… Но трагедия Линдберга даже этим людям не позволит спасти вас: эмоции порою страшнее самых страшных фактов. Увы, но это так. Нет?
Роумэн, Штирлиц, Пепе, Мюллер (Аргентина, сорок седьмой)
— Где же эта чертова Вилла Хенераль Бельграно? — пробормотал Роумэн, не отрываясь от карты. — Мы же где-то рядом! Вот укрылись, гады, даже сверху не найдешь…
— Вы верно прокладывали курс? — спросил Гуарази.
— Полагаю, что да, — сказал Роумэн и снова прилип к стеклу кабины: горы и леса, леса и горы, ни дорог, ни домов, ржавые дубравы, зимние проплешины на вершинах, безмолвие…
Пилот снял наушники, протянул Гуарази:
— По-моему, вас вызывают… Говорят похоже, но это не испанский, просят Пепе.
Гуарази, не скрывая радости, — таким Роумэн видел Пепе впервые — тронул его за плечо:
— Это включились наши! Молодцы! Лаки появляется в самый последний момент. Это его стиль… Как в хорошем кино…
Он присел между пилотом («Меня зовут Хосе, если захотите обратиться ко мне дружески, а не как к командиру, я — Хосе») и Роумэном, прижал наушники, прокричал:
— Слушаю! Это я!
— Говорит Хорхе, — голос был бесстрастный, отчетливо слышимый, говорил на сицилийском диалекте. — Не кричи так громко. Если плохо слышишь, прижми наушники…
И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал то, что ему сейчас скажут.
Он не ошибся; коверкая сицилийский сленг, Хорхе пророкотал:
— Я хочу получить только того, за кем вы летите… Одного его… Остальные пусть останутся там… Они нам не нужны, слышишь? Прием!
Гуарази полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся.
— Прием! — голос Хорхе был требовательным, раздраженным.