— Тебе доставляет наслаждение делать мне больно?
Девушка принесла виски; Роумэн снова попросил принести еще три порции, сразу же выпил свой «хайбол», закурил, и Спарк почувствовал, как сейчас жутко во рту Пола, он словно бы стал им, ощутив горечь и судорогу в животе, а потом ощутил симптом рвоты, даже понял ее приближающийся желтый, желчный вкус.
— Не кури, Пол. Не сходи с ума. Ты нарочно играешь жизнью. Зачем? Если уж она тебе совсем не дорога, распорядись ей ко всеобщему благу.
— Это как? Застрелить Трумэна? Привести нашего друга Даллеса в кресло президента и вернуться в разведку? Эмигрировать к Сталину и организовать американское правительство в изгнании? Или поцеловать задницу Макайру и написать покаянное письмо: «меня опутали левые, но теперь я прозрел, спасите»?!
— Едем, Пол. — Спарк поднялся. — Едем.
— Хорошо хоть не посмотрел на часы, брат. Езжай. С богом. Я еще погуляю чуток.
— Что мне написать Крис?
— А я разве нанял тебя в посредники? Не лезь в чужие дела, это неприлично.
— Завтра тебе будет стыдно за то, что ты мне говорил сегодня.
— А тебе? Какого черта ты приперся с ее письмом?! Ты думаешь, у меня нет сердца?! Я всегда смеюсь, «ах, он такой веселый, этот Пол, у него прекрасный характер, с ним так легко»… А ты знаешь, чем мне это дается?! Ты знаешь, чего стоит быть веселым, улыбчивым, мягким?! У меня ж внутри все порвано! Мне разорвали все в нацистской тюрьме! Пытками! А потом… Ладно, Грегори, я не хочу, чтобы мы окончательно поссорились. Линяй отсюда! Я выпью за Элизабет, — он опрокинул в себя виски, — и за мальчиков, — он выпил еще один стакан. — Это все. Шпарь. Я завелся. Шпарь отсюда, ладно?
И, не прощаясь, Роумэн поднялся и, вышагивая ровно, словно солдат на параде, двинулся к карлику, который уже забрался на колени белой корове с красивым детским именем Мари Флэр.
Спарк посмотрел ему вслед с тяжелой неприязнью, потом смачно плюнул под ноги, бросил на столик двадцатидолларовую купюру и стремительно вышел.
— Он плюнул тебе вслед, — сказала Мари Флэр, погладив руку Пола. — Сволочь. Садись, Чарльз поит нас самым лучшим шампанским.
— Ах, тебя к тому же зовут Чарльз? — удивился Роумэн, плавающе поглядев на карлика. — Никогда и никому не говори, что ты Чарльз. Называй себя Ричардом, это твое настоящее имя, Ричард Бычье Сердце…
Карлик посмотрел на женщину вопрошающе и, продолжая хранить на лице улыбку, спросил с вызовом:
— Это он оскорбляет меня, малыш?
— Тебя оскорбила природа, — вздохнула Мари Флэр. — Больше оскорбить нельзя, такой крохотуля…
— Пойдем, я докажу тебе, какой я крохотуля! — ответил карлик. — Нет, ты ответь мне, Роумэн! Ты мне ответь: что это за Ричард Бычье Сердце?
— Я не оскорбляю тебя, — сказал Роумэн, наливая шампанское в бокал Мари Флэр. — Был такой английский король, его звали Ричард Львиное Сердце… Я переиначил его имя, у тебя ж коровы, а не львы… Заведи себе табун львов, тогда можешь называться, как тот английский парень в золотой шапчонке… Старуха, — он потянулся к женщине выпяченными потрескавшимися губами, — поцелуй меня…
— Эй! — карлик поднялся. — Это моя женщина!
— Вали отсюда, — сказала Мари Флэр. — Вали, малыш. Моя рука толще твоей талии, мне за тебя страшно.
— Не гони его, — попросил Роумэн. — Лучше едем ко мне, я сделаю яичницу, у меня есть джин, виски, гульнем, как следует. Едем, Ричард? Я уложу вас на роскошной кровати, широкой, как Атлантика, тебе будет где развернуться, ты ж прыткий, все карлики прыткие, это точно…
Скотовод снова обернулся к женщине:
— Я все же не пойму — он нарывается, что ли? Или это он так шутит?
— Он шутит. Ты должен быть добрым, крохотуля. Ты обязан льнуть к людям… Ты ж такой маленький, глядишь, что не так скажешь, — тобой зеркало разобьют… Возьмут за ноженьки, покрутят над головой и побьют зеркала… Едем к Полу… Возьми шампанского, и пусть принесут корзину фруктов, я сижу на диете, так я и стану есть вашу дерьмовую яичницу…
В четыре часа, когда веселье в квартире Роумэна шло вовсю и карлик отплясывал с Мари Флэр, откидывая голову, как заправский танцор, Пол вдруг сполз с дивана и начал рвать на себе воротник куртки, повторяя:
— Болит, душно, болит, душно, душно, болит…
Мари Флэр смеялась, продолжая танцевать:
— Ну, хорош, ну, назюзюкался! Пойди, понюхай нашатыря, сценарист, все вы, ученые, только на словах мужики, а как до дела, так сразу начинаете выпендриваться! Побыл бы женщиной, один бы аборт вынес, тогда б не канючил, что болит…