И пограничники подняли коней, вскочили на них и стремительно вымахнули из котлована.
Каждый из них знал, что живым из этого боя не выйдет. На чудо надеяться не приходилось, и все же они надеялись, надеялись. Перед лицом смерти в человеке всегда живет надежда. Чем ронять слезы, крепче сожми кулак… Монгол рождается в седле и умирает в седле…
Гимнастерка, пропитанная потом, прилипла на лопатках Тумурбатора. Внезапно он покачнулся в седле, свалился на песок; сгоряча вскочил на ноги, сделал два торопливых шага вперед, выронил саблю и упал. И песок показался ему мягким, теплым, как верблюжья шерсть. Он уже не слышал, как заржал его конь Сальх. И не слышал шума ветра, и не видел, как неслись всё вперед и вперед на конях его товарищи, которых ничто не могло остановить…
А в это время немного южнее погранзаставы табун лошадей пересек монгольскую границу. В непогоду случается, что табуны в сотни голов, гонимые ураганным ветром, перебегают границу. Потом коней ловят и возвращают владельцам.
Но на этот раз позади табуна скакали два пастуха, длинными шестами подгонявшие лошадей.
На пастухах были козловые шубы, тарбаганьи[9] шапки, широкие гутулы — сапоги. Пастухи явно спешили.
И, только углубившись в степь, доскакав до реки Керулен, они остановились.
— Оставим коней здесь, — сказал один из них. — До Улан-Батора будем добираться врозь. Встретимся на квартире профессора Бадраха. Прощай, Очир!
Тот, кого назвали Очиром, толстый, с виду неповоротливый, монгол окинул взглядом табун, сказал:
— Жаль лошадок бросать. Ну да ладно. Кочуйте счастливо, господин подпоручик!
Они разъехались в разные стороны.
ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ
Когда Пушкарев выскочил во двор Ученого комитета, то увидел груженую машину, возле которой суетились шофер и Цокто. Завидев Александра, Цокто заулыбался, подошел к нему, протянул руку:
— Заехал с тобой проститься.
— Вы уже уезжаете? Куда?
Цокто расхохотался:
— «Куда, куда»! Известно куда: в Гурбан-Сайхан!
— Так внезапно?
— Неделю собирались. Разве это внезапно?
— Но я не ожидал, что это случится вот так… А кому передаете геологический кабинет?
— Кому передаю? А зачем его передавать? Ты — бюрократ, Пушкарев. Бери кабинет, распоряжайся! Никому, кроме тебя, он не нужен… — Он снова рассмеялся — Не унывай, начальник! Старика Дамдина я обязательно разыщу и спрошу о пиропах. Может, и алмазы найду.
— Я их уже нашел! — с жаром воскликнул Александр. — Вернее, обнаружил один алмаз…
— Где обнаружил? — безразличным голосом спросил Цокто.
— Среди пиропов, в кожаном кисете.
Цокто укоризненно покачал головой:
— Ты принимаешь меня за глупца?
— Идемте в геологический кабинет, и вы увидите его собственными глазами!
— Я тороплюсь. Вон джолочи[10] Аракча машет рукой — ехать пора. — Он хитровато сузил глаза, похлопал себя ладонью по лбу: — У вас, у русских, есть такой праздник обманщиков — первое апреля. Так вот сегодня и есть первое апреля!
— Вы напрасно не верите. Я говорю вполне серьезно. Ну да ладно… Вы, случайно, не знаете, где сейчас Сандаг или Тимяков?
— Я только что разговаривал с ними. Они в «копай-городе», на базе гидрогеологов. Эту машину нагрузили там. Сандаг говорит: «Ты, Цокто, — наш первый эшелон, вези оборудование гидрогеологов, скоро и мы все приедем в Гурбан-Сайхан». Хочешь, подброшу на машине до базы гидрогеологов?
— Сделайте одолжение…
База гидрогеологов находилась на западной окраине Улан-Батора, неподалеку от обширного ансамбля буддийских храмов и кумирен Гандана. Но если Гандан с высоченным храмом Арьяволо-Джанраем взобрался на возвышенность и как бы царил над городом, то база гидрогеологов приютилась в лощине, здесь они жили в землянках и юртах.
Даже за восемь месяцев жизни в Монголии Пушкарев не мог понять и воспринять целиком этот странный город, где всякий раз казалось, что монастырских построек и юрт больше, чем жилых домов. Город широко раскинулся в глубокой каменной чаше — со всех сторон окружали его горы. Горы были пологие, мягкие, они настраивали на веселый лад, приносили успокоение. Сколько здесь солнечного блеска и простора! А на закате небо горело багровым заревом и казалось, что крылатый белый храм Джанрай поднимается из пламени.
Багровое небо, молчаливые силуэты верблюдов, лошадей и юрт, скрипучий звук несмазанных колес монгольских тырок…[11] Во всем этом крылась некая первобытность, и Пушкарев не удивлялся, когда, нагнувшись, поднимал с земли заржавленный наконечник стрелы.