На траулере все знали, что начальник экспедиции спас женщину. Лишь для Новикова это было неожиданностью, потому что, сменившись с вахты, он ушёл спать и проспал почти весь день. Однако женщину никто не видел, за исключением капитана, врача и кока, и её появление на палубе вызвало всеобщее любопытство. Гитара умолкла, перестали стучать костяшки домино. Пассажирка шла в сопровождении третьего помощника капитана Вершинина. Они остановились недалеко от матросов.
— Здравствуйте, ребята, — сказал Вершинин.
Матросы рассеянно ответили на приветствие, всё внимание их было обращено на девушку. Она вспыхнула и отвернулась. Вершинин засмеялся. Ребята переглянулись. Один Новиков не проявил смущения: он подошёл к девушке и поклонился:
— Очень приятно познакомиться с вами! Юра.
Саша протянула руку. Новиков щёлкнул каблуками, изогнулся и поцеловал протянутую руку.
— Смешной вы, Юра, — сказала девушка и улыбнулась.
Соболев был поражён. «Это же та самая девушка, которая плакала возле объявления! Как же она очутилась на катере?» Она была в тех же спортивных брюках и куртке, что и тогда. Но сейчас она казалась красивее. Золотисто-каштановые кудряввю волосы, глаза тёмно-синие, блестящие. Когда смеется, на щеках ямочки. Девушка несколько раз вопросительно взглянула на Соболева, видно тоже узнала, но он не решился подойти к ней. И не потому, что стеснялся, — не хотел этого делать в присутствии Новикова.
— Видали, как я пришвартовался! — хвастался Новиков, возвратившись к матросам, когда ушли Саша и Вершинин. — Буду идти на абордаж.
— Она уже взята на абордаж третьим помощником, — сказал Новикову Щербань.
— Вершинин сухарь. Девочки таких не любят, — категорически отрезал Новиков. — Это «чудное мгновенье» будет приписано в моём порту.
Вначале Соболев не принимал участия в разговоре. Нельзя сказать, что он не любил поговорить о девушках или поухаживать за ними. Но такой цинизм… Может, это особый морской шик?
— Ребята, бросьте, — сказал он. — Нехорошо…
— Не нравится — уходи, — Щербань насмешливо. посмотрел на Соболева. — Ишь, святоша нашёлся!
— Катись, лапотник, не держим, — процедил Новиков.
Соболев сжал кулаки, но сдержался. Матросы расступились, давая ему дорогу. Когда он проходил мимо Новикова, тот подставил ножку. Соболев споткнулся и растянулся на палубе. Раздался дружный хохот. Новиков, видя, что симпатии ребят на его стороне, переусердствовал и наградил упавшего пинком.
— Это уж ты зря, Юра, — заметил Щербань.
— Ничего, пусть знает наших, — огрызнулся Новиков.
Соболев поднялся. Большие глаза его сузились и потемнели. Одёрнув куртку, он подошёл к обидчику. Матросы разом отхлынули от Новикова. Щербань стоял в сторонке, скрестив руки, и криво улыбался.
— А ну, отшвартовывайся отсюда! — Новиков толкнул Соболева в грудь. Тот, словно обдумывая, что делать, гневно смотрел ему в глаза. — Сказано, уходи! — повторил Новиков.
— Сначала на вот, получай, — Соболев молниеносно нанёс противнику резкий короткий удар.
Новиков, как подкошенный, свалился на палубу и, падая, сбил Щербаня.
— Вот это удар! По всем правилам бокса, — воскликнул кто-то из матросов.
— Я тебя предупреждал, Новиков, что в долгу не останусь, — почти спокойно проговорил Соболев.
— Погоди ты у меня, лапотник, — ругался Новиков, лежа на боку и растирая левой рукой вспухшую скулу. Подняться, по-видимому, он не решался, боясь получить новый удар. Кулаки противника были увесисты, сила удара — пушечная. Щербань поднялся первым и, играя скулами, подошёл к Соболеву. Выражение его глаз, чуть раскосых, цыганских, ничего доброго не предвещало. Соболев побледнел, но остался стоять на месте.
— Бей его, Коля! Дай ему! — завопил Новиков.
Соболев и Щербань стояли друг против друга, готовые ринуться в драку. Оба одного роста, только Соболев, пожалуй, шире в плечах.
— Ну, — выдавил наконец сквозь зубы Щербань и вдруг неожиданно засмеялся, хлопнул Соболева по плечу и предложил: — Пойдем, выпьем. Люблю бесстрашных! Угощаю!
Соболев лёгким движением сбросил с плеча тяжёлую руку Щербаня:
— Не пью.
— Брезгуешь? — Щербань улыбался, но глаза его смотрели холодно и враждебно.
— Боцман! — предостерегающе заметил один из матросов.
— Ребята, — Щербань приложил палец к губам, — молчок! Палубному начальству незачем знать о наших делах. По местам!
Матросы рассыпались в стороны. Кто взял гитару, кто домино, а кто просто принял скучающую позу. Картина была самая мирная. Боцман поставил ящик со столярным инструментом на палубу, вытащил пачку «Прибоя» и протянул матросам. У ног его улёгся Марс.
— Вася, как самочувствие? — спросил Веригин, задумчиво глядя на молодёжь. — Не укачивает больше?
— Не укачивает, Кузьма Степанович.
— Это хорошо, быть тебе моряком, — боцман выбросил папироску за борт; и начал строгать доску на примитивном верстаке.
— Ну и ночка была! Бедовая! Вы не подумайте, я на вас не в обиде. Житейского опыта у вас ещё маловато, да и к морскому делу не привычны. Были бы привычны, сейчас не пришлось бы чинить шлюпку… Шлюпка — она казённая, беречь её надо.
Боцман говорил добродушно, как будто рассуждал сам с собой. Если бы он ругался, ребятам, может быть, было бы легче. Но выслушивать слова утешения от человека, которого они подвели, опозорили… Это уж слишком! Матросы топтались на месте, не решаясь уйти. А боцман будто и не замечал смущения ребят. Он шуршал и шуршал себе рубанком, и завитушки стружек, пахнущих смолой, падали на палубу. И запах этот, удивительно приятный, напомнил о зелёных лесах, о траве, о твёрдой земле, оставленной где-то далеко и, как казалось морякам, очень давно.
Чем дольше смотрел Соболев на работу боцмана, тем больше ему хотелось встать за верстак и взять в руки рубанок. Это же чувство испытывали, по-видимому, и другие.
Боцман отложил рубанок и улыбнулся:
— Ну, кто смелый, подходи к верстаку.
— Я, — срывающимся голосом сказал невысокий, с рыжими непокорными волосами паренёк. Был он тихий и молчаливый, жил в одной каюте с Новиковым, которого побаивался и считал чуть ли не выше самого капитана. Прежде чем подойти к верстаку, он и сейчас украдкой взглянул на него.
— Смелее, Данилов, — подбодрил боцман.
Прикосновение к инструменту, видимо, взволновало Данилова. Он сразу как-то преобразился, посветлел лицом и будто ростом стал выше. Из-под рубанка слетела стружка, затем вторая, третья… Работали мастеровые руки, привыкшие к инструменту. Это заметили все. Остругав доску, Данилов рукавом вытер пот со лба.
— Кончил, Кузьма Степанович, — паренёк сказал и потупился.
— Вижу, — с уважением произнес боцман. — Где обучался? В школе?
— Батя учил.
— Тебе бы краснодеревщиком стать, Владимир Андреевич. Бо-о-гатая профессия.
Данилов вздохнул: то же самое говорил ему и отец.
— Я море люблю, Кузьма Степанович, — тихо проговорил он.
— Тогда другой разговор. Тебя куда определили?
— В машинное отделение.
— Беру на палубу, будешь мне помощником. Годика через два, глядишь, и в боцманы выйдешь, а это на корабле наипервейшая должность. Согласен, что ль, на палубу?
Данилов кивнул.
— Коль согласен, так и порешим, значит, — удовлетворённо завершил боцман.
Ещё час назад никто не замечал Данилова, а сейчас на него смотрели с восхищением. Он имел то, чего не имели другие, — профессию. Это возвышало его в глазах ребят.
— Чистенько выстрогал, — провёл ладошкой по доске Соболев.
— Доски строгать — нехитрое дело, — пренебрежительно бросил Новиков. — Вот стул или стол изготовить — я понимаю, мастер…
— Может, он умеет, откуда знаешь? — отрезал Соболев.
— Прямо там! — махнул рукой Новиков.
— Володя, и столы, и стулья умеешь делать? — спросил Соболев.
— Умею, — тихо, не поднимая головы, ответил Данилов.
— А шкафы? — допытывался Соболев.