— Тысячу! — Незнакомец затряс головой, и что-то ушло из него, ибо глаза у него вдруг остекленели. Мне приходилось видеть стекло, я ведь говорил тебе, что побывал во многих странах… Вот так он и стоял, а когда мы повели его к усадьбе, шел покорно, как малое дитя.
Ты своими глазами видишь, жрец, что жена моя Рагнильда, хоть она уже и не молода, до сих пор хороша собой, а Торгунна пошла в нее.
Она была… Нет, и нынче она высока и стройна, а на голове у нее целая копна золотистых волос. По обычаю наших девушек она носила их распущенными по плечам. У нее были голубые глаза, чуть удлиненное лицо и алые губы. И к тому же веселый, добрый нрав, поэтому все мужчины были влюблены в нее, а Сверри Сноррасон даже в викинги ушел, когда она отказала ему, и погиб. Но ни у кого не хватило ума понять, что она так и не была счастлива…
Мы привели домой этого Джеральда Сэмсона — на мой вопрос он ответил, что его отца звали Сэм, — оставив Сигурда и Грима на берегу собирать плавник. Есть люди, которые, побоявшись колдовства, не рискнули бы привести к себе в дом христианина, но я человек не суеверный, а Хельги просто сходит с ума, когда видит что-нибудь новое. Пока мы шли полями, наш гость брел, спотыкаясь, как слепой, но едва миновали ворота, он сразу словно очнулся: обежал взглядом все дворовые постройки от конюшен и сараев до коптильни, пивоварни, кухни, бани, капища и самого дома. А в дверях дома как раз стояла Торгунна.
На мгновенье их взгляды встретились, и я увидел, что она покраснела, но тогда я над этим не задумался. Когда мы, разгоняя собак, шли по двору, наши башмаки громко стучали по плитняку. Двое моих рабов, бросив чистить конюшни, вытаращили на нас глаза, пока я не заставил их вернуться к работе, заметив, что бездельника никогда не поздно принести в жертву. (Вы, христиане, не используете это право; честно говоря, я сам тоже никогда не принес бы в жертву человеческую жизнь, но вы даже не представляете, как помогает само напоминание об этом!)
Мы вошли в дом, я назвал домочадцам имя незнакомца, поведал им, где мы его нашли. Рагнильда послала служанок разжечь огонь в очаге и принести пива, а я тем временем усадил Джеральда на самое почетное место и сел рядом с ним. Торгунна поднесла каждому из нас рог с пивом.
Пригубив напиток, Джеральд поморщился. Я даже обиделся, потому что мое пиво слывет лучшим в округе, и спросил, что ему не понравилось. Он грубовато засмеялся и ответил, что нет, мол, пиво неплохое, но он привык к такому, которое пенится и не очень кислое.
— А где такое варят? — недоверчиво спросил я.
— Везде. И в Исландии тоже. Нет… — Он невидящим взглядом смотрел перед собой. — Скажем… в Винланде.
— А где этот Винланд? — спросил я.
— На западе, откуда я приехал. Я думал, вам известно… Подождите. — Он опять покачал головой. — Быть может, я сумею кое-что понять. Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Лейф Эйриксон? (6)
— Нет, — ответил я.
Много позднее мне пришло в голову, что именно эти слова доказывают истинность его истории, ибо теперь викинг Лейф Эйриксон известен всем; с большим доверием я ныне слушаю и рассказы о странах, которые видел Бьярни Херюльфсон (7).
— А о его отце — Эйрике Рыжем, слышали? — спросил Джеральд.
— Слышал, — ответил я. — Видимо, ты говоришь про норвежца, который, убив человека, бежал из своей страны в Исландию, а потом и отсюда по той же причине; он сейчас живет вместе с другими в Гренландии.
— Тогда значит… это незадолго до путешествия Лейфа, — пробормотал он. — Конец десятого века.
— Постой, — вмешался Хельги, — мы терпеливо слушали тебя, но сейчас не время для шуток. Придержим их до пиров и похмелья. Скажи нам ясно и просто, откуда ты и каким путем сюда добрался.
Джеральд закрыл лицо руками.
— Оставь его, Хельги, — сказала Торгунна. — Разве ты не видишь, что у него горе?
Гость поднял голову и взглянул на нее, как побитая собака, когда ее погладят. В комнате было сумрачно — в окна под потолком еще падал дневной свет, поэтому свечи пока не зажигали. Тем не менее я приметил, что оба они покраснели.
Глубоко вздохнув, Джеральд начал что-то искать в карманах — а у него чуть ли не вся одежда состояла из карманов. Он достал пергаментную коробочку, вынул из нее маленькую белую палочку и вставил себе в рот. Затем достал другую коробку, а из нее — деревянную палочку, провел ею по коробке, и на конце палочки вспыхнуло пламя. Этим огоньком он поджег палочку во рту и вдохнул дым.
Мы смотрели на него во все глаза.
— Это христианский обряд? — спросил Хельги.
— Нет… не совсем. — Губы его скривились в улыбку; в ней было немало разочарования и горечи. — А я-то думал, что вы удивитесь, даже испугаетесь.