Наконецъ, онъ понялъ. Съ удовольствіемъ взглянулъ на изогнутую фигуру Южакина, и его строгое лицо озарилось плутоватой улыбкой.
— А, — сказалъ онъ. — Теперь я понимаю. Молодые люди хотятъ повеселиться? Что нибудь такое?.. Острое!.. Пикантное!.. О, да… Молодымъ людямъ это всегда забавно…
Онъ тихо засмѣялся и подмигнулъ Южакину.
— Вторая улица — направо. Кабарэ.
— А весело? — переспросилъ осторожный Мифасовъ.
Шуцманъ съ трудомъ удержался, чтобы не потрепать его по плечу, и успокоительно сказалъ:
— Очень… О, очень… Немного того… вы понимаете? — Не совсѣмъ… гм! Кабарэ… съ дамами.
— Много дамъ? — освѣдомился подозрительно Южакинъ.
— Хватитъ, — многозначительно хихикнулъ шуцманъ.
— И тамъ… весело?
Онъ загадочно улыбнулся.
— Идите, будете довольны. Лучшее кабарэ… Немного… этого, гм!.. но для молодыхъ людей… Понимаете?..
Онъ не хотѣлъ больше объ этомъ говорить и, скромно прикрывъ ротъ, сдѣлалъ подъ козырекъ.
— Тонкая бестія! — одобрилъ Южакинъ. — Знаетъ, гдѣ раки зимуютъ… Данке, херръ шуцманъ!
— Битте-дритте, — отвѣтилъ за него Крысаковъ.
Смыслъ этого гармоничнаго сочетанія навѣки остался его секретомъ.
Мы вступили въ большой, накуренный залъ и выбрали себѣ столикъ противъ небольшой, но уютной эстрады.
— Наконецъ-то мы попали, куда нужно, — воскликнулъ просіявшій Мифасовъ. — Кабарэ — моя стихія.
— Повеселимся! — потерь руки Южакинъ. — Господа, кто что будетъ ѣсть?
— Я — ничего, — сказалъ Крысаковъ…
— Съѣли бы, — жалобно попросили мы. — Очень ѣсть хочется… Закажите для себя. Крысаковъ… Что такое?!
Со стороны Мифасова раздался тихій, болѣзненный стонъ.
— Дѣти, — еле проговорилъ онъ. — Здѣсь дѣти…
Мы задрожали.
— Гдѣ? — Спросилъ хрипло Южакинъ. — Всякія шутки имѣютъ свои границы, Мифасовъ.
— И солдаты, — прибавилъ Крысаковъ.
Это была правда.
Тутъ и тамъ виднѣлись маленькія головы, скрытыя большими пивными кружками — съ блестящими глазками по бокамъ.
— Однако, на эстрадѣ женщина, — стараясь быть сдержаннымъ, сказалъ Южакинъ.
Только вѣрный инстинктъ этого человѣка могъ угадать полъ бѣднаго созданія въ большомъ декольтэ и короткой юбочкѣ.
— Однако, на эстрадѣ женщина, — стараясь быть сдержаннымъ, сказалъ Южакинъ.
Словно въ благодарность за это опредѣленіе созданіе запѣло легкую шансонетку, маленькимъ, но пріятнымъ голоскомъ, задвигало короткими ножками и руками.
— Уйти бы, братцы, — несмѣло прэдложилъ Крысаковъ. — Разжалобитъ она насъ. Ей-Богу.
— Кажется, сейчасъ будетъ неприлично, — предупредил я.
Маленькое существо приподняло юбочку и высоко выкинуло одну изъ булочекъ, замѣнявшихъ ей ноги.
Два солдата стыдливо прыснули въ кружки, а одинъ изъ малышей разразился радостнымъ воплемъ.
— Мама! — жалобно позвалъ Крысаковъ. — Дѣтство, чего то, вспомнилъ, — конфузливо пояснилъ онъ.
Мифасовъ, взволнованный, поднялся изъ за стола.
— Сирота, — шепнулъ мнѣ Южакинъ и мягко сказалъ. — Посидите съ нами, Мифасовъ. — Видишь, какъ славно — чисто въ дѣтскомъ саду.
Онъ смахнулъ непрошенную слезинку.
— Мама! — Снова позвалъ Крысаковъ.
Растроганные, обновленные, шли мы домой. По дорогѣ завернули въ какой то пассажъ, гдѣ светились панорамные ящики-автоматы.
— Сандерсъ! — закричалъ Южакинъ. — Сандерсъ!
За большимъ стекломъ покоился на травѣ маленькій, пухлый амуръ. Онъ спалъ. Чтобы разбудить чуткій сонъ ребенка, достаточно было «опустить монету въ 10 пфениговъ».
— Господа! Смотрите! Онъ открылъ глазки!
— А вонъ индіанка лежитъ, — показалъ Мифасовъ. — Какъ живая!
— Богъ съ ней, съ индіанкой, Мифасовъ. Смотрите лучше на мальчика, — ласково сказалъ Крысаковъ. — Вы самый младшій.
— Она одѣта, — возразилъ тотъ обиженно, но послушался и сталъ смотріть на амура.
Меня, какъ болѣе взрослаго, поставили передъ индіанкой, а старшіе стали смотрѣть въ закрытые ящички.
Позже они признались, что видѣли женщину въ корсетѣ и нижней юбкѣ.
— Ночью я проснулся отъ внезапно прекратившагося храпа. Крысаковъ стоялъ передъ кроватью, на колѣняхъ, и молился.
Тѣмъ страннѣе показались мнѣ слова одного стараго знатока Дрездена, который, выслушавъ нашъ разсказъ, воскликнулъ:
— Да! Въ этомъ городишкѣ можно повеселиться! О-го-го! — И наклонился къ уху Южакина.