- Я все у них... - голос у мужа был вялый, тусклый. - Но ты за меня не волнуйся. Они меня кормят и хорошо обращаются. Варя, ты пила молоко на ночь?
- При чем молоко? Ты лучше расскажи о себе...
- Варя, ты пила?
- Как всегда.
- Два стакана?
- Что за чепуху ты спрашиваешь? Скажи, тебе удалось увидеть девочку?
- Варя, я должен тебе... Варя... Это я во всем виноват... Но я не знал... Я разболтал, как дурак... Что ты... Что ты пьешь молоко на ночь...
Голос у Онуфрия Степановича прерывался, старик с трудом произносил слова, будто глотал их, а они были большими и сухими.
- И вот теперь... и вот теперь... - В трубке послышались сдавленные рыдания.
- Оня, ты пьян?
- Ни глотка... ни глотка...
- Тебе плохо?
- Слушай, Варя... Варечка...
Давно, ох как давно он не называл ее Варечкой, Может, с того, на заре жизни сенокоса, когда они по любили друг друга. Тот сенокос навсегда остался в ее жизни, и лучше его ничего, наверно, не было. Огромная луна над темным лесом сразу за сверкающим, как озеро, жнивьем; копна сена с дурманящим запахом; пофыркивание лошадей возле застывшей раскрытыми ножницами косилки; воздух, пахнущий и земляникой, и тиной от близкой речки... И его губы, горячие, страстные... "Варюша... Варечка..."
- Да говори же, что случилось?
- Молоко было отравленное...
В первое мгновение она не восприняла его слов, не поняла их значения.
- Какое молоко? Зачем отравлено?
- Я не знаю, как они сделали. Наверно, подсунули пакет, когда ты брала в самообслуживании... Или когда зашла за хлебом и оставила сумку на контроле... Да, да, наверно, тогда... Скорее всего тогда... Они выведали, что ты каждый день пьешь на ночь молоко... Ах я дурак... Если бы ты в десять часов согласилась им помочь, они сказали бы тебе, что молоко отравленное... Варя! Скорей вызывай "Скорую"! Слышишь? Немедленно! А пока пусть тебя вырвет. Съешь что-нибудь, чтобы тебя вырвало... Или пальцы в рот... Подождите, еще минутку... Умоляю... Я не попрощался... Слышишь, Варя? Проща...
Связь оборвалась. Варвара Игнатьевна долго держала возле уха попискивающую трубку, потом осторожно положила ее на рычаг. Она подождала минут пять, не зазвонит ли телефон, но он не зазвонил.
Варвара Игнатьевна вышла в кухню и постояла там, прислушиваясь к себе. Нигде не было больно, только внизу живота ощущалось какое-то неудобство. Затем Варвара Игнатьевна достала из мусорного ведра пустой пакет из-под молока и осмотрела его. Пакет был как пакет. С сегодняшним числом... Варвара Игнатьевна понюхала его. Ей показалось, что изнутри идет какой-то лекарственный запах.
Вдруг резкая боль, почти судорога, заставила старую женщину охнуть, согнуться. Боль началась в животе, прошла по всему телу и закончилась в сердце. Она представилась старой женщине зигзагом молнии, какую изображают на линиях высокого напряжения.
Осторожно, чтобы не вызвать нового удара, Варвара Игнатьевна доплелась до кровати и легла на спину. Значит, все-таки добрались... Варваре Игнатьевне не было страшно. Она думала о сыне, муже, о внуках... Вдруг неожиданная мысль поразила ее. Ведь будет расследование...
Торопясь и прислушиваясь к тому, что происходит у нее в животе, Варвара Игнатьевна дошла до стола, взяла лист бумаги, карандаш, и тут ее настиг второй удар. На этот раз боль прошла поперек живота и осталась внизу, словно змея, свернувшаяся в клубок. Подождав, пока змея уляжется поудобнее, Варвара Игнатьевна написала крупными корявыми буквами: "ЭТО Я САМА. ПРОШУ НИКОГО НЕ ВИНИТЬ".
Расписалась, перевернула лист обратной стороной. Потом шаг за шагом, боясь потревожить змею, старая женщина дошла до кровати и легла. Змея словно ждала этого момента. Длинными кольцами она стала извиваться и биться в животе. Варвара Игнатьевна легла на кровать и закрыла глаза...
...Она не знала, сколько так пролежала, может, пять минут, может, час. Очнулась от крика сына:
- Мать! Ну куда ты там запропастилась! Где чистые штаны? (Шурик-Смит вырос из пеленок и уже спал в штанах.)
Варвара Игнатьевна хотела встать, но руки и ноги отказались ей повиноваться. Она хотела отозваться на зов сына, голос тоже пропал.
- Мать, заснула, что ли? - Геннадий Онуфриевич вошел в комнату с брезгливой гримасой, держа в вытянутых руках мокрые штаны.
- Нет... сынок... не заснула, - прошептала бедная женщина.
- Ты заболела? - впервые на лице сына мать заметила испуг.
- Нет... ничего...
- Больно где?
- Уже прошло...
Боль в самом деле исчезла, но тело одеревенело. Она совсем не чувствовала его, словно вдруг стала бесплотной. Достаточно напрячь волю, и можно летать по комнате, летать быстро, упруго, как когда-то бегала в молодости, а тело останется лежать там, на кровати, старая, желтая, сморщенная оболочка...
- Мама, ты меня слышишь?
- Да...
- Я вызову "Скорую".
- Не надо... потом...
- Что значит потом?
Варваре Игнатьевне не хотелось разговаривать, что-то объяснять.
- У тебя сердце? Дать корвалол?
Мать закрыла глаза. Сын нерешительно положил ей руку на лоб. У него была сильная горячая рука... Как он давно до нее не дотрагивался... Целую вечность... да... да... Она вспомнила... Он не дотрагивался до нее с детства... С семи лет... В семь лет он перестал ее обнимать и целовать на ночь. Еще когда пришел из армии, неловко прижал к себе и прислонился губами к щеке. Но то было прикосновение не родное, прикосновение чужого человека... И вот теперь на ее лбу его ласковая, заботливая рука...
- Подержи так...
Ей было хорошо. Мысль о том, что должно была сейчас произойти, казалась ей совсем не страшной, естественным продолжением приятного ощущения от прикосновения руки сына на лбу.
- У тебя все хорошо, сынок?
- Я пока не знаю, мама... Меня в последнее время гложет неуверенность. Он до сих пор не сказал ни одного слова. Представляешь, ни одного слова. Только мычит. А ведь давно пора.
- Так бывает иногда, сынок... Молчит, молчит, а потом враз и заговорит. Может, он стесняется...
- Стесняется? - удивился Геннадий Онуфриевич. - Чего?
- Ну... русский он... а заговорит не по-нашему.
- Да откуда он знает, что русский? Скажешь же, мать! Словесный же вакуум. Да и не под силу ему это сообразить.
- А кровь, сынок? Кровь-то, она без слов говорит.