Я и теперь не вспомню: удалена ли была уже трубка из трахеи? Наверное, удалена, потому что уже говорил и не помню дыхания через трубку и саму процедуру удаления. Как хирург, я не переставал удивляться: какой класс!
Потом мне Толя рассказал об операции — он ассистировал, все видел и многое щупал руками. Оперировали три часа, заменили аортальный клапан, он был в ужасном состоянии — исковерканный отложениями кальция костной плотности, со сложным отверстием.
Не посмел спросить, что влияло на прогрессирование порока: от нагрузок? От основного воспалительного процесса? Ах, какая разница! Продолжение эксперимента придется планировать заново… Вот только зачем? Старикам после восьмидесяти он явно не нужен, а уж после восьмидесяти пяти… О Боге нужно думать! Но, увы! Бога в душе все равно не нашел…
Кёрфер зашел в палату в тот же вечер: все так же излучающий оптимизм и уверенность. Не помню его слов, но отвечать на них можно было только одно:
— Все в порядке! Спасибо!
Меня поместили в реанимацию, в двухместную палату, как всех.
Боже мой! Сколькими проводами и трубочками было опутано мое тело. Не буду перечислять, да и многих не помню.
Мысли были замкнуты пределами «первого мира» — ощущениями тела и людьми, что двигались перед глазами. Главная забота — помочиться в «утку», выбрать позу, чтобы меньше болело, впрочем — вполне терпимо… Но дышать стало легче, чем дома, а стенокардия исчезла совершенно.
Чувство равнодушия к жизни не покидало меня, и профессиональные интересы «третьего круга» не возникали…
Кёрфер делал обход каждый день и в полном смысле слова излучал уверенность. Я сравнивал его с самим собой в прошлом. «Нет, Амосов, тебе до него было далеко…» Я привык оценивать и уважать хирургов исключительно по числу операций и результатам.
Как коллегу меня держали в палате интенсивного наблюдения на день дольше. Потом перевели в отделение с менее строгим режимом. Вот в нем и разыгралась драма страдания в моем «первом (телесном) мире», самая сильная за всю мою жизнь.
У меня нет таланта описывать страдания. Поэтому я лишь перечислю факты. При всем моем глубочайшем уважении к клинике, они все же допустили ошибку: рано удалили катетер и не проверили потом, работает ли мочевой пузырь. А он работал очень плохо, совсем потерял способность опорожняться, переполнился свыше меры, предъявлял свои жестокие требования — и все без результата. Каждые 5-10 минут нужно проситься в уборную, чтобы кто-то отключал провода и тянул монитор, поддерживал меня самого. А рези внизу живота нестерпимые… Не испытавшему не понять.
На третий день мучений, когда не удалось вызвать сестру и не было Кати, я встал, схватил с полки монитор и двинулся… Уже не знаю, что я хотел, но потерял сознание и очнулся уже на кровати, когда вокруг хлопотали сестры. Получил множественные ушибы, огромный кровоподтек вокруг глаза, травму бедра, которая отозвалась спустя две недели…
Я уже не мог вставать на каждый позыв, и мне привязали… смешно сказать: памперс! И тут — похвастаю! Я наконец догадался пощупать свой живот — и все стало ясно. (Амосов! Не обвиняй других в незнании или невнимании! Ты, академик-хирург, должен был определить все в самом начале и попросить поставить катетер! Нет, ты по-глупому терпел три дня. Идиот).
Катя вызвала врача. Дежурный пытался поставить катетер, неудачно, еще несколько часов страданий, пока пришел консультант-уролог. Запомнился: бравый мужчина с волевым лицом. Не снимая спортивной куртки, пощупал живот.
Расстегнул сумку, достал катетер в стерильной упаковке, ловко надел резиновые перчатки… Я оглянуться не успел, как уже все было сделано.
С этого момента жизнь повернулась ко мне другим лицом. Единственное желание — «умереть немедленно»… нет, не исчезло, но как-то поблекло. Да, умереть, но можно еще и подождать, посмотреть, как будет работать отремонтированное сердце. Один из врачей сказал Кате, что реабилитация длится от трех до шести месяцев. А тут еще перспектива операции на простате… Именно от нее возникло осложнение с пузырем. Нет, будущее печально… Но уж очень неприятно было умирать, задыхаясь. Этого-то, может быть, теперь не будет.
Кёрфер заходил почти каждый день, ободрял. Понемножку «второй и третий миры» входили в круг внимания и мыслей. Стал интересоваться окружающими, организацией работы. Это второе после реанимации отделение не было столь привилегированным, но обслуживание все равно было отличным. Вся организация рассчитана на несколько дней перед выпиской: домой или в реабилитационный центр, развернутый в городе. Там с выздоравливающими много занимались.
Интересны сведения о возрасте пациентов (есть данные за 1994 г.). До 50 лет — 6,5 %; 50–59 — 26 %; 60–69 — 40,5 %; 70–79 — 24 % и выше 80 — 3 %. Доля стариков возрастает год от года…
У меня до сих пор не укладывается в сознании понятие «сложная операция на сердце с гарантией успеха 95–98 %». Но, похоже, что это — факт. «Кёрфер это может». Высокий класс стоит денег… Но ведь так во всем: качество — самый дорогой товар. У нас тоже успешно делают такие операции, стоят они в 5–7 раз дешевле (не считая «подарков», о которых я там не слыхал). Но увы! Мы оперируем без гарантии, только до 65 лет, и со значительными ограничениями по тяжести поражения.
17 июня, через 19 дней после операции, мы отбыли домой…
Началась домашняя жизнь.
После первой недели благополучия, когда я уже тренировался в ходьбе по коридору (снова мне говорили, что «слишком»), начались странные осложнения. Например, кровоизлияние (гематома) в область левого тазобедренного сустава, видимо, на месте ушиба при падении. Затем повысилась температура, самочувствие ухудшилось, две недели получал антибиотики и гормоны… Стало лучше, потом снова хуже… И так далее.
Поэтому, когда я сейчас пишу в середине августа, я еще совсем не «на коне». Но эксперимент все же продолжается: в три приема делаю 1000 движений гимнастики, еще 200 с очень легонькой гантелькой. Болит голова, много других мелочей… Но сижу за компьютером по несколько часов, потому что не могу не работать.
Тем не менее значительных сомнений в будущем улучшении у меня нет и эксперимент — жизнь — продолжается. Кажется, я уже немного отошел от «мира тела», острота неприятных ощущений прошла, и я уже заглядываюсь на «мир идей». Такая уж выработалась привычка — использовать каждую минуту все для того же главного: думания.
Впрочем, зачем загадывать? К сожалению, пока появляются все новые осложнения, и в любой момент может что-нибудь случиться в самом низшем моем телесном мире, и снова я захочу только одного: умереть!
Молодым и здоровым не нужно пугаться таких фраз — это прерогатива больных стариков, когда биологическая сила жизни уже иссякла и живет только разум. Но он не может побороть физические страдания. Это преодоление тоже доступно только молодым.
Поэтому, господа читатели, не бойтесь жизни. Она прекрасна! Вот только теперь стало сомнительно для меня, стоит ли доживать до глубокой старости.
Все это я рассказал потому, что давал интервью и позволял журналистам писать о своем эксперименте. Поэтому я просто обязан сказать читателям: «Мой эксперимент не закончен!»
Что касается моего личного опыта, то ему уже четыре с половиной года. Нет, я и сейчас не отказываюсь от идеи — удлинить активную жизнь через значительные физические упражнения. Но дозировку нагрузок следует уменьшать с возрастом. Например, после семидесяти достаточно быстро ходить, а не бегать, гимнастикой заниматься не долее 1–2 часов в день, делая примерно до 2000 движений в 3–4 приема. Гантели? До 2–3 кг — очень полезны, примерно 100–200 движений с интервалами.
Важнейшие условия успеха для стариков — здоровое сердце и нормальное кровяное давление.
Еще одно важное условие — у старика должно быть дело, которое его увлекает, или личные обязательства перед людьми. Чтобы была цель в жизни, а не только чтобы жить подольше.
Огонек. — 1998. — № 38