То есть Кабанов — не более чем атом, хотя и с паспортом. В нравах и обычаях социальной среды он даже косвенно и с оговорками никак не замешан. Выплеск ужаса — и только. Такой жесткий взгляд исключает не только скоропалительные выводы космического характера и космической же глупости, но и вообще любые содержательные суждения, как-то касающиеся явления и сущности, сколь бы они ни сопровождались оговорками «с одной стороны, с другой стороны». Любое суждение на эту тему есть «работа на говно», или, как более изящно выражался т. Сталин, «троцкистская контрабанда».
Тем, что поскребите оппозиционера — и вы обнаружите инструктора ЦК, давно уже никого не удивишь, но все-таки слой отвергаемой таким образом культуры довольно велик. О том, что под нож идут «Вехи» с пассажами вроде нижеследующего: «В целом интеллигентский быт ужасен, подлинная мерзость запустения: ни малейшей дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем; день уходит неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, все вверх ногами; праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни, наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности», — об этом нечего и говорить. Если предложить из двух вредных книг сжечь и развеять по ветру лишь одну — «Вехи» или «Краткий курс», — выбор будет совершенно очевиден.
Но под нож придется пустить изрядную часть мировой литературы. Начиная с Достоевского, важнейшие романы которого прямо основаны на реальной уголовной хронике, причем в далеко идущих выводах (что есть говно, дикарство и грех незамолимый) им не откажешь, до Драйзера с его «Американской трагедией», вообще построенной на реальной уголовной коллизии, довольно близкой к кабановской, и тоже претендующей на некоторые обобщения и на усматривание в явлении сущности, — да и какое художественное творчество вообще обходится без таких претензий. Разве что совершеннейшая заумь, представляющая собой чисто абстрактную игру смыслов.
Не помогает здесь и то соображение, что Достоевский (впрочем, с Драйзером уже не ясно) — жестокий талант, ему можно. Во-первых, в жестком табу на любую троцкистскую контрабанду нет оговорок, что мрачному идиоту нельзя, но мрачному гению можно. Всем нельзя. Во-вторых, мрачные гении не берутся откуда ни возьмись, но произрастают в том числе и на почве общественных споров, касающихся конкретных дел. Лучше, когда споры тактичны и умны, но не всегда так бывает. Разве что по примеру Владимира Ильича вообще строго возбранить как архискверное подражание, так и самого архискверного Достоевского.
Столь запретительная реакция обыкновенно связана с болезненностью темы и с невозможностью что-то сказать и возразить, не выходя за рамки для себя же установленной идеологии. С советскими коммунистами было именно так. Борьба с контрабандой была основана на понимании, что коготок увяз — всей птичке пропасть. Но освободительную идеологию роднит с коммунистической сильный вкус манихейства. «Как два различных полюса, // Во всём враждебны мы. // За свет и мир мы боремся, // Они — за царство тьмы». Не программно-идеологические установки — следует сделать то-то и то-то таким вот образом, — но принадлежность к верным-праведным с чистыми светлыми лицами и антропологическое отвращение к противной стороне составляют главную притягательность движения. В рамках борьбы программ и партий за власть самые ужасные случаи не тотально катастрофичны, ибо программа от этого не страдает. Когда же ее вовсе нет, а есть только религиозное чувство общности, всякое вникание в подробности губительно. Только жесточайшее табу, говно и называние рефлексирующего троглодитом может сохранить морально-политическое единство.