— Это шаг назад от византийской модели?
— Да. Такая конструкция отчуждает народ от реальной власти и свободы. Почему Николай Второй не пошел на создание конституционной монархии, как в Англии или Японии? Он ясно осознавал, что это означало бы обман: пользуясь званием монарха, он потерял бы возможность влиять на политику, а тем самым и утратил бы всякую ответственность за вверенный ему Богом народ.
— А если посмотреть на свободу с обычной точки зрения, либеральной?
— Давайте посмотрим, что такое либеральное понимание свободы. Вот есть восточнохристианский цивилизационный код, укоренившийся у нас, — он подразумевает такую систему политики, где в основе лежит вертикальная консолидация, идея служения. Но существует западная система горизонтальной консолидации, когда социальные связи обусловлены не идеей служения и верности, а взаимной выгодой и балансом интересов. Именно вокруг этих интересов формируются политические группы, которые соперничают за власть, выстраивают партийные конфигурации. Эту систему «отрицательной стабильности» разработали в свое время английские мыслители. В ней есть своя логика, но логика эта приводит фактически к отказу от христианской системы ценностей, потому что в итоге добро и зло оказываются договорными категориями, возникает нравственный релятивизм, а вместо спасения души во главу угла ставится коммерческая прибыль.
Что происходит? В России начиная с петровского времени образованная публика, которую потом назовут интеллигенцией, получает западноевропейское образование. А оно при всем своем христианском антураже ставит во главу угла рациональные свободы, так называемые права человека, которые в конечном счете обусловлены именно идеей взаимного интереса.
— Почему в России нет системы интересов, ведь не потому же, что она однажды приняла византийский культурный код?
— Во всяком случае, здесь не было повода выстраивать такую жесткую систему. Горизонтальные связи выстраиваются в ситуации острой конкуренции, когда очень высокая плотность населения диктует необходимость четко разграничить жизненные ресурсы. Этот доступ к ресурсам и описывает категория «права человека». Однако в России, да и в большинстве других стран, проблемы чаще решались противоположным путем, а именно коллективной консолидацией, сплочением вокруг единого центра. Только так можно было отразить агрессию сильных врагов или выжить в условиях тяжелого климата. И выходит, что наиболее образованная часть российского общества получает чужой культурный код. Этот цивилизационный разрыв приводит к страданиям таких людей, которые, видя здешний тип отношений, вместо того чтобы в них войти, начинают отвергать их на метафизическом, онтологическом уровне. И по сути дела, уничтожают и сами себя, сгорая в борьбе, и общество, в котором живут. Декабристы — первые на этом пути, затем был «разбуженный» Герцен и так далее, вплоть до нынешних «несогласных».
Справедливости ради надо сказать, что пафос разрушения несла не только интеллигенция. В двадцатом веке к этому подключился и простой народ. Это было вызвано кризисом церкви, выхолащиванием христианской этики, культуры, из-за того что с восемнадцатого века государство поставило духовенство под жесткий контроль. Люди перестали воспринимать церковь как авторитетную и независимую религиозную систему, видя в ней лишь часть государственного механизма подчинения.
— Существовало ведь и подлинное христианство — Серафим Саровский, оптинские старцы...
— Да, была монастырская культура высочайшего уровня, утонченное богословие. Но никакого влияния на общественную жизнь они не оказали, потому что государство их не замечало; они были выведены за рамки официальной системы. А народ либо находился на архаичной стадии обрядового христианства, где вообще нет места рефлексии, либо, как большинство наших революционеров (многие из которых выходили из священнических семей), видел в этом глубокую ложь. И русский коммунизм в этом смысле тоже сформировался как форма религиозного протеста. В отличие от Маркса, ярого атеиста, русские марксисты были людьми религиозного склада мышления. Это любопытный феномен, который на нехристианской почве порождает эффект антихриста: утопия, становясь идолом, как всякий идол, требует жертв и пожирает живых людей.