Историю эту бурно обсуждали, да только больше, кажется, вовсе не её, а обстоятельства места и времени. Так что давайте эти обстоятельства сразу назовём — и отложим в сторону. Первое, о котором говорили чаще: всякий человек имеет полное право в своё свободное время протестовать против чего захочет — и очень скверно, если на практике реализацию такого права делают поводом для репрессий. Второе, которое участникам обсуждений вспоминалось реже: катастрофически скверно, что директору школы (даже общепризнанно выдающемуся директору всемирно знаменитой школы) есть чего бояться — каждую минуту. Его могут в любой момент вполне законно уволить без объяснения причин, стоит начальству этого пожелать (а в том, что, чуть запахнет «политикой», начальство пожелает , сомневаться трудно). Если кто-то из директоров — тот же ВФ — и не боится за себя, он боится за свою школу. Видит Бог, сегодня Овчинникову угрожает многое. Как всем вообще лицеям и гимназиям России, по новому Закону об образовании его школе грозит финансовое удушение. Как всем вообще московским школам, его школе грозит насильственное слияние — хоть со школой для детей с девиантным поведением. Но перед Второй школой угрозы высоки особенно: её не любит образовательное начальство, поскольку некоторые её педагоги — в числе очень и очень немногих в стране! — публично критикуют мрачный процесс, который зовётся реформой образования. Оба названных обстоятельства более чем важны, но сегодня речь не о них; речь о сценке, разыгранной именно в этих, а не в каких-либо иных граничных условиях.
У сценки есть и фон — давняя история, довольно известная во Второй школе, да и не только в ней. В 1968 году из той же самой школы от того же ВФ ушёл Анатолий Якобсон, которому КГБ открыто задышал в затылок. Якобсон был человек столь ярко талантливый, что от него жар шёл по комнате. Свою диссидентскую работу (проводимую, разумеется, вне школы!) он оставлять не хотел. И он ушёл в никуда — другого постоянного куска хлеба у него не было, — потому что не хотел поставить под удар школу. Вскоре его угрозами ареста выдавили в эмиграцию, где он и погиб. Сорок пять лет спустя во внешне схожей ситуации Илья Колмановский поступает ровно наоборот : вовлекает школу в грандиозный скандал, потому что не хочет или не считает правильным из неё уходить.
Я пока никого не осуждаю — я хочу понять. Как говаривала одна мудрая женщина, тут виноватых нет, одни несчастные; конечно же, у всех были свои резоны. Резоны Анатолия Александровича очевидны. Думаю, он в тот момент ушёл бы и из самой затрапезной школы, но тем безоговорочнее уходил из уникальной (уникальной, в частности, ещё и тем, что ни в какую другую Якобсона просто не брали): нельзя же подвести товарищей. Резоны Колмановского он излагает сам: «Я не мог поступить иначе. Есть ситуации, когда больше нельзя молчать» — плюс неизбежная цитата из Нимёллера насчёт того, что, мол, не вступался я ни за тех, ни за этих, теперь некому вступиться за меня (когда уже кто-нибудь введёт наконец в каретку ходовых цитат и восторженную телеграмму того же пастора фюреру!). Это сказано для обоснования выхода автора на пикет против неприемлемого для него закона — тот же резон по умолчанию оправдывает и распубликование директорских посулов увольнения. Что в первом случае речь идёт о выступлении в защиту других , а во втором — о защите от увольнения самого себя (или, если угодно, о защите Закона и Справедливости на примере ущемления самого себя ), чего и Нимёллер вроде бы в виду не имел, говорящий не замечает — или не находит в этом ничего плохого. Директор в разговоре с Колмановским поминал ему Якобсона, но Илья не счёл пример достойным подражания: ну и что, что тот ушёл? через три года школу всё равно прихлопнули! Аргумент хорош. Зачем спасать утопающего — тем паче рискуя собой? Он же всё равно потом умрёт.