— Что делать… Мы говорим, что всего этого нет, а есть вот это. Они часто отвечают, что нет так нет и зачем только нам всякую ерунду привезли, этого нам не надо.
— Они не могут взять в толк, что время изменилось, или хотят в точности репродуцировать себя в детях? Или боятся, что кругом сейчас издается один ужас?
— Да, какое-то недоверие есть. Но, конечно, они-то на этом выросли, это проверенное, надежное. Но мы работаем с родителями. Я на родительских собраниях выступаю, с библиотекарями работаем, сообщаем, что есть нового и почему это нужно. Почему детям нужно что-то актуальное, почему ребенок должен узнавать себя в героях, сопереживать и присоединяться к ним, а это может произойти, только если он понимает, о чем речь, что за переживания у героя и как он с ним соотносится.
— Ребенок узнает себя в герое или просто через героя помещает себя в обстоятельства книги?
— Должно как-то зацепить, что-то должно откликнуться — должно быть узнавание, да. Но это же в целом всей литературе свойственно — цепляет то, что узнается, находит отклик: да, это про меня.
— Встречи с родителями помогают?
— К сожалению, у нас с обратной связью пока плохо. Часто мы приезжаем куда-то, проводим свои мероприятия, уезжаем и не знаем, что там дальше. Только сейчас появились четыре московские школы, где мы бываем более или менее постоянно, и там уже можно говорить о результатах. Они есть, учителя говорят: не читавшие дети начинают читать, родители тоже уделяют этому больше времени. Мы и сами видим, как меняется атмосфера в школе к нашим следующим приездам.
— А почему все- таки скандинавы лучше всех?
— Я себе придумала так: они очень ценят детей, потому что их мало. Потому что это север, каждый ребенок там как цветочек, на вес золота — что-то такое. В целом у них и политика такая, там же детский писатель получает от государства дотации, стипендию — даже вне зависимости от того, пишет он сейчас или нет. Не должен он биться за существование.
— Нет ли тут ловушки? Скандинавы работают по отдельности, с каждым, но народа у них мало, им не надо организовывать массы. А если в России ребенок станет отдельным, не станет ли ему от этого сложнее?
— Сложнее... наверное, но это же неплохо? Мне-то очень хочется, чтобы им стало сложнее, чтобы они почувствовали себя отдельными людьми. Для меня как психолога книжка не как литературное произведение ценна, а как психологический инструмент.
— А что она должна сделать как психологический инструмент, научить чему?
— Научить вниманию к своим чувствам, к своим ощущениям, вниманию к себе самому. К самым разным чувствам, ведь важны даже неприятные. Человек имеет право на существование с любыми чувствами, и надо, чтобы он мог о них говорить, все это достойно уважения. Хотя, конечно, от этого сложнее.
— Должен ли ребенок понять, что книги дают ему ресурс защиты? Скажем, территорию, на которой он может находиться?
— В смысле, что они его прячут и ему есть куда пойти? Можно и так сказать, но я бы все же сформулировала это как поддержку. У меня есть некоторое пространство как ресурс, я могу туда пойти зарядиться, получить ощущение силы, стержня, структуры. Я не за то, чтобы прятаться внутри. Но тут не может быть единой формулировки, ведь все разные, у нас очень много на эту тему споров: скажем, должны ли быть грустные книжки? Часто родители сразу же: нет-нет, грустных не надо, нам только веселые, а то у нас и так все непросто. А моя задача как книжного консультанта — понять, что именно с человеком происходит, в чем ситуация, и найти книжку, которая поможет ребенку как-то вылезти из этого. Поняв, например, что не у него одного в этом мире разводятся родители.