Вся эта история в конечном итоге показывает настоящую проблему нашей интеллектуальной жизни. У нас плохо не с литературой и не с критикой — и то и другое у нас худо-бедно имеется. У нас плохо, отвратительно плохо с социальной мыслью — ее попросту нет, и оттого любой серьезный писатель, не говоря уж о писателях несерьезных, который берется делать хоть какое-то самомалейшее социальное обобщение, немедленно попадется в ловушку одной из двух-трех бытующих тут идеологем и уже выйти из нее не может, воспроизводя с удручающей последовательностью все обусловленные этой ловушкой стереотипы, полный список которых можно прочесть ежедневно в блогах, так что даже приводить их смысла нет. Мы можем реальность описать, но не умеем ее обобщить: при попытках последнего неизменно получается либо матрешка, либо автомат Калашникова, либо житие святых, либо уродливый квазилиберальный вертеп. Терехов по крайней мере сделал попытку радикализации дискурса; по мне, она не удалась, но не оценить ее будет глупо. В силу своего масштаба, напора и очевидной искренности роман обладает большой силой убеждения — и, в общем, после его чтения приходится сильно встряхивать головой, чтобы привести собственную картину мира в более или менее привычное положение, а это признак книги, которую стоит без скидок принимать всерьез — фокус, непосильный для очень большого объема нашей современной литературы. То есть если говорить о цельном событии, то оно, вне всяких сомнений, состоялось, и иметь о нем представление стоит любому, кто склонен полагать литературу чем-то большим нескольких сотен складно написанных абзацев. Вопрос, таким образом, не в художественных достоинствах романа — они безусловны, — а в его познавательной ценности. А вот она, пожалуй, никакая, если, конечно, не считать познанием чрезвычайно оригинальное замечание о том, что в нашей власти все воруют. Есть, разумеется, большое число людей, полагающих, что у художественной литературы и вовсе не должно быть никакой познавательной ценности, но тогда возникает вопрос, для чего избирать темой насущные проблемы: чтобы стиль показать, что ли? Так для этого можно из жизни Зевса что-нибудь, ведь тогда ни от Зевса, ни от стиля не убудет.
Пределы экранного насилия
Вячеслав Суриков
Корейские режиссеры Пак Чхан Ук и Ким Чжи Ун выпустили первые англоязычные фильмы
«Возвращние героя»
Фото: Legion-Media
Голливудское кино — это бесконечно длящийся эмоциональный аттракцион, который заставляет нас плакать и смеяться. В большинстве своем он прочно входит в наш регулярный рацион развлечений. Однако парадокс человеческой натуры заключается в том, что люди готовы платить за то, чтобы с головой погрузиться не только в сладкую грезу, но и в кошмар. Впрочем, так было всегда. Искусство, рассчитанное на привлечение как можно более широкой аудитории, со времен греческих трагедий непрерывно находится в поисках болевых точек во внутреннем мире массового зрителя.
В современной индустрии развлечений быть продавцом страхов не так-то легко. Страх нужно точно дозировать. Необходимо тонко чувствовать болевой порог аудитории и отыскать тот уровень, который позволит зрителям пережить новые ощущения. Но болевой порог не должен быть уж слишком превышен, иначе сработает защитная реакция, и страх сменится отвращением. Но и это еще не все. Конкуренция на рынке воображаемых страхов слишком высока. Стоит на нем показаться новому продукту, как он подлежит бесконечному копированию и тиражированию, пока его эмоциональный потенциал не будет окончательно исчерпан. Технологии извлечения страхов из человеческого подсознания совершенствуются непрерывно. И те, кому удается изобрести что-то новое, немедленно попадают в поле зрения вершителей судеб современного кинобизнеса.
