Необъятные масштабы этой музыки, где «время становится пространством», её острые контрасты требуют высочайшего качества исполнения — таким оно и было. Не стану множить восторженные восклицания — нету от них никакого прока; опишу лишь, как дело закончилось. Когда стихла, истаяла последняя волна негромкого звука, в зале настало абсолютное оцепенение. Будто прямо здесь, при нас, Господь поблагодарил за посвящение раба Своего Антона — и забрал его. Не знаю, сколько это оцепенение длилось: может, секунд пятнадцать, может, десять (в забитом публикой зале десять секунд без малейшего шороха — это очень много). Зато знаю, как оно кончилось: один из скрипачей чуть шевельнул смычком — и сразу крики, овация… Понимаю, что это смахивает на эпизод довоенного голливудского байопика; но что я могу поделать? так всё и было.
Спешите видеть
Люцернский фестиваль — в отличие, скажем, от Зальцбургского — идёт в основном на одной площадке, в чудесном зале KKL. Так что — по концерту в день: симфонические концерты, инструментальные, вокальные — и неинтересных в афише этого года я не видел.
Взять хоть последний, на который я успел пойти до возвращения в Москву: сэр Саймон Рэттл с камерным составом БФО с невиданным напором сыграл три последние симфонии Моцарта. Вот уж точно, эпоха аутентизма заканчивается: побаловались и хватит. Моцарт у Рэттла предстал даже не близким предвестником романтизма, а прямо романтиком — и уверяю вас, дирижёр предъявил для такой версии куда больше оснований, чем известный факт, что симфонии написаны всего за год до Великой французской революции. Конечно, это не было банальным ходом: активно — временами, может быть, и слишком активно — пользуясь романтическими приёмами интонирования, Рэттл ни на секунду не терял из виду адамантовую чёткость классической структуры. С этим прочтением очень можно спорить, но симфонии прозвучали на диво свежо, а Сороковая — на мой взгляд, и сенсационно. Про один этот концерт можно бы написать статью, взяв эпиграфом всегда меня привлекавшую таинственную фразу Бузони: «Моцарт есть итог, завершение — и ничему не начало». Да и любой из слышанных мной на фестивале концертов вполне стоил бы отдельного разговора.
Но Аббадо со своим оркестром, по-моему, выдаются из этого, если не из любого ряда. Фраза в мишленовском справочнике для гурманов — что-де три звезды, присвоенные ресторану в каком-либо городе, суть «достаточное основание для планирования специальной поездки» — меня забавляла и забавляет, но сейчас я и сам скажу нечто подобное. Везение с приездом в Москву более не повторится. Аббадо и ОЛФ за сезон дают по концерту-другому в двух или трёх городах, всё время разных. На этот год пока анонсирована только поездка в Токио. Ещё несколько раз в сезон маэстро выступает с другими созданными им оркестрами — Моцартовским и имени Малера. Да что я рассказываю — интернет у всех под рукой. Если можете оказаться в конце сентября в Амстердаме, или в октябре в Токио, или в ноябре в Риме, не упускайте случая.
Хотя, к счастью, теперь все работы Аббадо быстро выпускаются и на CD, и на DVD.
Опровержение эволюции
Артем Рондарев
Житие как способ описания мира
Евгений Водолазкин — филолог, доктор наук, работник Пушкинского дома, ученик Дмитрия Сергеевича Лихачева; публиковать художественную прозу он начал после сорока; «Лавр» — второй его роман. Герой книги — юродивый, лекарь, странник, монах и схимник (примерно в таком порядке), имеющий последовательно четыре имени, из которых Лавр — последнее: книга написана по образцам житий, то есть представляет собой историю жизни, от рождения до смерти, подвижника и святого (вполне вымышленного), обитавшего на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого веков в тех краях, что сейчас входят в состав Вологодской области, и во Пскове. Фокус этой истории задается грехом, который герой искупает всей последующей жизнью: грех в том, что по его вине при родах умерла без покаяния его, как бы сейчас сказали, «гражданская жена»; имеющий дар врачевания, герой затем всегда мысленно с ней общается и старается собою ее в мире как бы заместить, чтобы суметь вымолить у Бога прощение.
В случае с повествованиями о днях давно минувших избрание языка — мероприятие архисложное; Водолазкин решает его на редкость элегантным образом. Поначалу его речь кажется исполненной анахронизмов — так, травник дед Христофор цитирует Экзюпери (про тех, кого приручили, разумеется) и рассуждает об эрекции. Сперва это несколько тревожит, но после, когда примечаешь, что это метод, все становится на места. По сути, книга написана тремя постоянно перемежающимися языками: церковнославянским, нейтрально-повествовательным и тем особенным, уникальным, одновременно сниженным и книжным, с примесью канцелярита, языком скептического образованного городского жителя, в котором перемешиваются «ибо», «фактически» и «барахло» и из которого на свет произведено немало изощренных лингвистических шуток. Вот рассуждает на предмет грядущей смерти старец: «Прими эту информацию спокойно, без соплей, как то и подобает истинному христианину». А вот народ домогается у двух святых старцев ответа на волнующий вопрос: «Так когда же, спрашивается, конец света, закричала толпа. Нам это важно, простите за прямоту, и в отношении планирования работы, и в смысле спасения души». Язык этот, безупречно выверенный в своем невозможном синтезе, служит своего рода опровержением эволюции в том ее рационалистском толковании, которое полагает, что человек со временем меняется и становится лучше, — от него веет какой-то последней убежденностью, которая превыше всякой фактической правды, превыше анахронизмов, синхронизмов и диахронизмов, ибо люди, говорит этот язык, собственно, во все времена в основе своей одни и те же, и различия их — чисто речевые, и если эти различия убрать, то сходность людская станет заметнее.