— А как получилось, что мы вообще встали перед вопросом самоидентификации, причем в такой, скажем так, предельной его постановке?
— Мне кажется, проблема наша не в том, что вообще отсутствуют смыслы как таковые, а в том, что все они не выстраиваются в некий сверхсмысл. Есть небольшие, частные истины, очевидные для большинства людей, ну, например, что в сострадании есть какой-то смысл. Но проблема в том, что дальше это не увязывается с каким-то еще более высоким смыслом. Это для верующего человека все более или менее понятно: в своем сострадании я подражаю Христу, становлюсь соболезнователем, сопереживателем чужой боли и через это сам становлюсь другим, обретаю принципиально новое качество собственной жизни. Но для человека, чуждого христианской, церковной традиции, все это не более чем вариант альтруизма — благородного, но не более того.
А если, например, супруг — хронический алкоголик? Почему нужно это терпеть? Не проще ли послать его куда подальше и устраивать свою жизнь как мне хочется? И, не видя смысла в своем страдании, человек переступает эту границу, он меняет свою жизнь, а в итоге вдруг понимает, что от меньшей проблемы пришел к большей, только совсем в другой плоскости, другого качества. Чем больше бежишь от креста — тем он будет тяжелее.
Поэтому, мне кажется, здесь идет речь не столько о каком-то современном глобальном обессмысливании жизни, сколько о том, что вот этот сверхсмысл оказался потерян. И потерян, очевидно, задолго до всех революций и всей круговерти двадцатого века.
Но мы не сможем ответить на вопрос, когда все это началось, если не будем понимать, зачем нам нужен ответ. Я скажу сейчас не совсем, наверное, традиционную вещь. Но, возможно, православное христианство в России еще не достигло того максимума смыслового раскрытия, которое хотел бы видеть в России Господь. То есть, несмотря на нашу тысячелетнюю историю, на множество святых, на тот огромный духовный и культурный резонанс, который имело наше государство на протяжении всей своей истории, главной цели и полноты раскрытия смысла христианства мы пока не достигли.
— Есть гипотеза, что в России всегда жить было трудно и наше отношение к страданию связано просто с агрессивными условиями выживания поколений. Но параллельно возникали все эти легенды про грады Китежи и озера Светлояры. И в конце восьмидесятых — начале девяностых люди во множестве прибежали в Церковь просто от отчаяния, как раньше спасались от татар в монастырях. Они ждали немедленного чуда и в этих ожиданиях обманулись, возник феномен выгорания: многие впали в состояние растерянности и транслируют эту растерянность вокруг себя — мол, мы искали ответа в православии и не нашли. И теперь люди ищут ответы на свои смысловые вопросы уже где- то в других местах.
— Это классический потребительский подход к смыслообразованию — иллюзия, что мы можем куда-то прийти и нам на блюдечке с голубой каемочкой дадут некий волшебный плод, проглотив который мы решим все свои душевные, духовные и даже материальные проблемы. А на деле это оказывается совсем не плод, а какой-то маленький... монстрик, с которым надо сражаться до потери пульса. Но только в сражении с ним ты и обретаешь то, за чем пришел.