Более верным путем к эмансипации представительного собрания является повседневная законодательная работа, заключающаяся в повседневном оппонировании исполнительной власти, которая тоже далеко не из героев и полубогов состоит. А как выглядит это оппонирование на практике, все видят. Важнейшие законы, определяющие развитие страны на года вперед, — законы бюджетные, конституционные поправки, законы о реформе Академии наук — принимаются с кондачка и в трех чтениях с быстротой необыкновенной. Депутаты же отводят душу и нерастраченный пыл на выдвижении и принятии законов (порой весьма оригинальных), оберегающих общественную нравственность, без которых вполне можно было бы и обойтись.
Дива нет, что, посмотрев на такое, публика склоняется к открытому объявлению указного права. Собственно, оно и так указное, Дума только штампует, но тогда не проще ли узаконить фактическое положение дел: было de facto, станет de iure. В основополагающих законах — в том же бюджете — все останется в прежнем виде, а экзотических высоконравственных законов станет меньше. В исполнительной власти мужчины серьезные, им не до нравственности.
Нам более привычны из истории такие случаи, когда переход к указному праву происходит в борьбе — порой весьма ожесточенной — правителя с парламентом. Правитель, недовольный своенравием законодателей, порой приводящим к полному ступору государственной машины, решает править самодержавно, причем публика зачастую относится к этому даже и с пониманием, «пусть в бурю и ненастье один стоит у власти». Хотя, конечно, когда как. Иногда вместо понимания происходит революция.
Но наш случай иной. Законодатели настолько лишены даже не чрезмерного, а хоть какого-то самостояния, что публика не находит, чтобы упразднение пятого колеса что-то изменило. Можно было бы ограничиться элегическим заключением «Я не стал бы просить у читателей в свое оправдание ничего другого, кроме позволения не ненавидеть людей, так равнодушно погибающих», когда бы наша публика, еще на что-то надеющаяся, не увидела другой выход, помимо de facto действующего указного права.
В том же опросе выявилась эволюция взглядов на подвешенный парламент. В 2003 г. Дума, в которой «ни одна из партий не имеет большинства мест и для принятия законов требуется согласование позиций различных партий», 40% опрошенных считалась более приемлемым вариантом, тогда как 33% более нравилась такая Дума, где «большинство мест, необходимое для принятия любых законов, имеется у одной партии». Теперь же подвешенный парламент нравится уже 55%, а с внятным большинством — только 17%. Конечно, Левада не был бы Левадой, если бы вопрос не был поставлен грязно. «Большинство, необходимое для принятия любых законов», следовательно, и конституционных, — это две трети, а большинство, потребное в прочих случаях, которых 99%, — это одна вторая. Разница существенная.
Но, установив это, заметим, что такой идеальный парламент у нас уже был все 90-е гг., хотя тогда его не ценили. Вероятно, потому, что законы либо принимались нереальные, либо вовсе не принимались, уступая место все тому же указному праву. Что в конечном счете и привело к нынешнему, хотя и противоположному, но тоже скорбному состоянию. Очевидно, респонденты по умолчанию предполагают, что в качестве само собой разумеющегося приложения к идеальному парламенту будет наличествовать еще и идеальная культура коалиционных соглашений, т. е. не послевоенная французская или итальянская с беспрестанной правительственной чехардой, а твердый порядок, являемый немцами в бундестаге. Веймарский же рейхстаг, где с коалиционным порядком у тех же немцев творилось черт знает что, в качестве вероятного варианта не рассматривается.
Обыкновенно мрачно настроенные люди отмечают, что у них на родине вечно господствует то бордель, то казарма. Оптимистичные респонденты Левада-центра в качестве приемлемого варианта называют и казарму, и бордель, причем одновременно.