Выразительные глаза Джордано переместились с Зарудного на Радноти. Итальянец понимающе улыбнулся.
- Все мы непрерывно меняемся, синьор Радноти. Из нас истекают одни атомы, притекают новые.
- Хотите сказать, человеку характерно непостоянство? усмехнулся венгр.
- Нет вещества, которому по природе подобает быть вечным. - Выражение лица Джордано оставалось невозмутимым. Смеялись только глаза. - Исключение составляет субстанция, именуемая материей. Но и ей подобает быть в вечном изменении.
"Ну вот и славно, - облегченно вздохнул Иван. - Вот и прекрасно". Он уже не вникал в то, о чем они говорят. Он слышал их голоса, видел оживленные лица: то серьезные, то смеющиеся, и уже одно это успокаивало его и радовало.
- Коперник ставил Солнце в центре мироздания, - продолжал Миклош. Иван для него перестал существовать. - Вы это отрицаете. Но тогда где, по-вашему, центр Вселенной?
- Нигде. - Ноланец достал четки, положил на стол рядом со своим прибором. - У Вселенной нет и не может быть центра. Она едина и бесконечна. И наше Солнце всего лишь одна из необозримого множества звезд.
Официант принес завтрак, но спорщики этого даже не заметили. Иван ковырялся ложкой в каше, беззвучно мурлыча "Катюшу".
- ...Смерть? - Бруно прикусил нижнюю губу, упрямо качнул головой. - Ее нет. Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную, внешнюю, материальную форму. Человек, увлеченный величием своего дела, не чувствует ужаса смерти. Он способен все обращать в благо. Даже плен использовать, как плод большой свободы. Даже поражение превращать в победу.
"Ай да Ноланец! - восхитился Иван. - Такого ничем не согнешь".
В зале стало многолюднее. Зажглись люстры. Негромко заструилась скрипичная мелодия. Гурман-ассириец сосредоточенно обгладывал бараний бок. Ивану вдруг вспомнились стихи, которые читал Курбатов. Как давно это было! Тысячу лет назад. Стихи о Ноланце. Иван отодвинул в сторону тарелку с овсянкой. Зажмурился, вспоминая.
"...И маленький тревожный человек..."
- Ослы от схоластики и теологии утверждают, будто моя философия унижает человека, - чуть хрипловатый голос Ноланца дрожал от негодования. - Жалкие глупцы! Я раскрыл людям величие Вселенной, безбрежные миры космоса! Возвысил человека.
"...С блестящим взглядом, ярким и холодным..."
- Освободил его дух и разум из темниц богословских догм!
"...Идет в огонь..."
- Уже ради одного этого стоило жить и бороться!
- Вы правы, синьор Джордано, - мягко произнес Миклош.
- Мне твердят: "Смирись, жалкий раб! Отрекись, раскайся, моли о помиловании!" Отречься от истины? Никогда! Этого они от меня не дождутся!
На некоторое время за столом воцарилось молчание. Иван открыл глаза и удивленно заморгал: Миклош улыбался! Улыбка, даже такая, как у Миклоша, - болезненно-грустная и робкая все равно воспринималась как кощунство после всего, что только что говорил Джордано.
- Чему вы улыбаетесь? - по-русски, чтобы не понял итальянец, негромко спросил Иван.
- Разве? - Радноти низко опустил голову и зябко передернул плечами.
- Что с вами? - всполошился Джордано. - Сердце?
- Так, пустяки. - Миклош выпрямился. - Мы тут не оченьто октровенничаем между собой, синьор Джордано. И вы, конечно, обратили на это внимание. По-моему, пора внести ясность. Как вы считаете, Иштван?
- То know who is who, - кивнул Иван, - just time *.
- Мы с Иштваном попали сюда из двадцатого века.
Итальянец сложил губы трубочкой, чуть слышно присвистнул.
- Впрочем, я примерно так и предполагал.
- Но дело даже не в этом.
- The fact is... ** - начал Иван.
- Помолчи, - попросил венгр. - Дело в том... Ну вы уже поняли, при каких обстоятельствах попадают на экспресс "Надежда"?
- С порога вечности, - улыбнулся Джордано.
- Вот именно. - Трудно было сказать, чего больше в ответной улыбке Миклоша - юмора или тоски. - Я поэт, синьор Джордано. И, наверное, лучше скажу стихами.
... И подозренья осторожный взор
меня казнит; он правильно заметил:
поэт, я годен только на костер
за то, что правды я свидетель,
за то, что знаю: зелен стебелек,
бел снег и красен мак,
и кровь красна струится,
и буду я убит за то, что не жесток,
и потому, что сам я не убийца.
Радноти вздохнул и, протянув руку через стол, опустил ладонь на запястье Джордано.
- Вы философ и лучше разбираетесь в этих делах. Но факт остается фактом: через триста с лишним лет после вас ситуация повторилась: костры, виселицы, пытки... Разве что палачи одеты в мундиры, да инквизиция называется по-другому.
- Как? - хрипло спросил Джордано.
- Фашизм.
- Фашизм... - повторил итальянец. - Какое мерзкое слово. Есть в нем что-то змеиное.
"Знал бы ты, где родилась эта змеиная мерзость!" - подумал Иван и вдруг ощутил, как из темных глубин подсознания вздымается неукротимая волна ненависти. "Остановись, - приказал он себе. - При чем тут Джордано? Итальянец? Ну и что из того? В шестнадцатом веке его сожгли инквизиторы. Сегодня - сгноили бы чернорубашечники."
- Райшом хорш! *** - прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. - Опоздал, да?
* Узнать, кто есть кто. Самое время (англ.)
** Факт тот, что... (англ.).
*** Доброе утро! (осет.)
- Испугал, - поправил Иван.
- Такого испугаешь! - Казбек с уважением оглядел Зарудного.
- Садись, - пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. - Сейчас официант подойдет.
Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.
- Синьор Джордано! - решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза.
- Можно, я вам тоже стихи прочту?
- Стихи? - удивился Миклош. - Неужели свои?
- Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведете, Миклош, ладно?
- Постараюсь, - кивнул венгр.
Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.