— Курить потом. Сначала поешьте.
— Ich will nicht,[4] — Иван победоносно взглянул на собеседника. — Правильно?
— Грамматически — да, — кивнул Миклош. — Но не по существу. Иначе зачем было сюда идти?
— Повидаться с вами, Миклош. То chatter.[5]
Неподалеку от них восточного типа толстяк недоверчиво разглядывал стоящее перед ним жаркое. Услышав последнюю фразу, резко обернулся.
— Do you speak English?[6]
— A little bit.[7]
— What is that?[8]
— Meat.[9]
— I know, — кивнул толстяк. — What kind of it?[10]
— A rat,[11] — брякнул Иван, не подумав. Толстяка чуть не стошнило.
— A rabbit, — поспешно поправился Иван. — I't sorry.[12]
Толстяк с опаской покосился на блюдо.
— Are you sure?[13]
— Certainly, — заверил Иван. — Don't doubt.[14]
— Н-да. — Венгр приложился к фужеру, промокнул губы салфеткой, — Великое дело быть полиглотом.
Лицо оставалось невозмутимым. Смеялись только глаза.
— Неслыханно! — взвизгнула за соседним столом крашеная блондинка в вечернем бархатном платье. — Опять артишоки! Сколько раз повторять, я их не переношу! Спаржу, слышите?! Спаржу! Я требую!..
Официант в белоснежном костюме невозмутимо кивнул и отправился заменять артишоки спаржей. Визави дамы — невзрачный субъект с постным выражением лица нехотя ковырял вилкой котлету. Глаза у него были оловянные, как у снулой рыбы. Встретившись взглядом с Иваном, субъект хмуро кивнул.
— Вы знакомы? — удивился Миклош.
— Где-то видел. А что?
— Ничего. Ешьте артишоки, юноша. Полезно для мозговых клеток.
— А спаржа?
— И спаржа.
Они взглянули друг на друга, рассмеялись.
— Посмотрите, — негромко проговорил Миклош. — Что это с ним?
Зажмурив глаза, субъект откинулся на спинку кресла и запрокинул голову.
— По-моему, он вот-вот расхохочется, — предположил Иван.
Субъект откидывался все больше и больше, и теперь уже вместе с креслом. Казалось, он вот-вот грохнется на спину. Возмущение на лице дамы уступило место острому любопытству. Она даже подалась вперед, наблюдая за своим визави. Субъект оглушительно чихнул и одновременно вернулся в исходное положение, обдав даму фонтаном брызг. Та взвилась, закатила истерику и ринулась прочь из ресторана.
— Вот это спаржа! — восхитился Иван, провожая даму глазами. — Вы правы, Миклош. С завтрашнего дня перехожу на подножный корм.
— Подножный значит из-под ножа? — деловито уточнил венгр.
— Из-под ног.
— Непостижимый язык, — вздохнул Миклош. — Но вернемся к нашему разговору. Итак, чего вы добились?
— Миклош, — Иван согнал с лица улыбку, — я и не надеялся, что комманданте станет со мной откровенничать.
— Вот как? — искренне удивился венгр.
— Конечно. Хотел посмотреть, как он увильнет от ответа.
— И что увидели?
— Кое-что увидел. Недостаточно, правда, но…
— И поэтому сцепились с отцом Мефодием?
— Отчасти. А вообще, просто отвел душу. — У Ивана пропало желание продолжать разговор.
— Отвел — куда? — изумился венгр.
— Никуда! — Иван начинал терять терпение. — Это идиома.
— В смысле…
— Высказать все, что хотел.
— Понятно. — Миклош провел ладонью по голове. — «Знай наших», да?
— Примерно.
— Феноменальный язык. Казалось бы, что общего?
— Миклош, — не выдержал Иван. — Неужели у вас тут — он ткнул себя в левую сторону груди, — всегда спокойно?
— Нет. — Венгр растерянно уставился на собеседника. — А почему вы спросили?
— Тогда зачем вы меня терзаете?
— Терзаю? — Миклош огорченно покачал головой. — Это плохая шутка, Иштван.
«Он прав, — подумал Иван. — Чего я завелся?»
— Простите меня, Миклош. Сам не пойму, что на меня нашло.
— Пустяки, — улыбнулся венгр. Улыбка у него была чудесная: грусть, обида и радость одновременно. — Забыто. Хотите клюквенного сока?
— Хочу.
Иван терпеть не мог клюкву, но предложи ему сейчас Миклош синильную кислоту, он бы и от нее не отказался,
Венгр потянулся к графину. Рука у него была тонкая, изящная и тем инороднее выглядели на ней струпья мозолей и следы заживающих ссадин.
— Как вас сюда занесло, Миклош?
Рука чуть заметно дрогнула.
— Почему это вас интересует, Иштван?
— Не знаю. — Иван был искренен. — Спросил и все. Не хотите — не отвечайте.
— А вы?
— Что я?
— Хотите, чтобы я ответил?
— Странный вы человек, Миклош. Конечно, хочу.
— Зачем?
— Я ведь уже говорил, — Иван с трудом сдерживал раздражение. — Не хотите говорить, не надо. Считайте, что я ни о чем не спрашивал.
— Я не хочу об этом вспоминать, Иштван. Даже думать не хочу.
— Это ваше право, Миклош. Извините за бестактность.
Венгр наполнил фужер, поставил графин на место. Протянул Ивану руки ладонями вверх.
— Взгляните.
Ладони напоминали свежевспаханное поле: беспорядочные бугры мозолей, рытвины трещин, бороздки розовой подживающей кожицы.
— Каменоломни? — Иван и сам не знал, почему на ум пришло именно это слово.
— Каменоломни тоже, — кивнул Миклош. Еще немного — и… — венгр усмехнулся. — Как у вас говорят, сыграл бы в ящик. Впрочем, гробов там не полагалось. Заставляли рыть яму и прямо в ней расстреливали. А те, до кого не дошла очередь, заваливали яму землей. Так что не спешите меня осуждать, Иштван.
— Я вас и не осуждаю. — Ивану дико захотелось закурить, но он сдержался. — С чего вы взяли?
— Значит, показалось. — Венгр с отвращением взглянул на свои ладони и опять усмехнулся. — Парю каждый вечер, тру пемзой. Не помогает.
— Поможет. — Иван отхлебнул из фужера. — Нужно время.
— Наверное, вы правы, — кивнул Миклош. — А как быть с памятью?
«Никак, — с болью подумал Иван. — Никакая пемза не поможет. Знаю по себе».
С Миклошем Иван встретился в день своего появления в экспрессе «Надежда». Тогда сосед по столу поразил его неестественной худобой, изможденным лицом и никак не сочетающимся с его обликом выражением глаз — печальных и ласковых. Настороженность первых дней постепенно прошла. И тут Ивану впервые пригодились те haben, hatte, gehabt — азы немецкого языка, которыми он с грехом пополам овладел в летном училище, в школе он учил английский, и теперь, путая немецкие и английские фразы, попытался заговорить с Миклошем и, к великому удивлению, обнаружил, что старания его не безуспешны.
Миклош в свою очередь проявил интерес к русскому языку и довольно быстро в нем преуспел. Их ежедневные «застольные беседы» стали приобретать все более осмысленный характер.
Однажды в разговоре Иван упомянул имя своего школьного товарища Мадьяра Курбатова.
— Мадьяр? — встрепенулся Миклош. — Он что, венгр?
— С чего вы взяли? Хорезмский узбек.
— Любопытно… — Миклош задумался. — Понимаете, Иштван, еще в XIII веке доминиканский монах Юлиан утверждал, что предки венгров пришли с Востока.
— Ну, положим, для Европы Восток — понятие растяжимое, — возразил Иван. — Это вся Россия, Кавказ, Средняя Азия, Сибирь, Алтай, Дальний Восток.
— А имя Мадьяр? Думаете, случайность?
— Просто созвучие.
— Не может этого быть! — горячо запротестовал венгр.
— Может, Миклош. Полностью того парня звали Мухаммаддияр. А Мадьяр — сокращенно.
В «застольных беседах» они касались разных тем, но, словно сговорившись, никогда не затрагивали одну, — как они попали в экспресс. Сегодня Иван впервые нарушил это негласное соглашение. И теперь жалел об этом.
Еретик смотрел в небо.
Запрокинуть голову мешал столб, к которому он был привязан, и потому в поле зрения находились дома со сверкающими на солнце стеклами окон, море людских лиц на площади, стражники в начищенных до золотого блеска кирасах. Но больше всего было небо. Голубое, без единого облачка, ласковое, мирное, оно, казалось, олицетворяло собой вечность.
Вечность… Еретик усмехнулся. Вознесенный высоко над толпой, он, пожалуй, еще ни разу в жизни не был так близок к ней, как в эти минуты. Внизу, у подножья эшафота растерянно суетились факельщики в черных рясах: отсыревший за ночь хворост шипел, отчаянно дымил, но не разгорался. Толпа начала проявлять признаки недовольства: обыватель ожидал эффектного зрелища, а тут церемония явно затягивалась, и еретик на кострище вовсе не был похож на исчадие ада, каким во всеуслышание объявила его инквизиция.