— Ну-ну! — только и нашелся сказать Иван.
— Не согласны?
— Отчего же? Согласен. Кто-то из великих сказал: познать человека — значит познать Вселенную.
— Смеетесь? — Руперт сел в кресло и снизу вверх недоверчиво уставился на Ивана. — Кто именно?
— Декарт, по-моему.
— Мудрецов вам не занимать. — Руперт снова забарабанил пальцами, на этот раз по столику. — Каждый свое гнет. И каждый по-своему прав, заметьте. А в результате что? Басню про лебедя, рака и щуку помните?
— Конечно. — Дрожь прошла. Иван переступил с ноги на ногу и прокашлялся. — Конечно, помню.
— Вместо стройной системы вакханалия и неразбериха. И что поразительно, — все равно прогресс налицо!
— Прогресс, говорите? — Иван сел в кресло, подвинул к себе пепельницу. — В глобальном масштабе? Чепуха!
— Любопытно, — ворчливо буркнул Руперт.
— У нас в стране, согласен, прогресс. А вокруг? Ну хотя бы Германию взять. Фашизм целую нацию в средневековье отбросил. Всю Европу под ружье: иди воюй. Это прогресс, по-вашему?
— Вы упрощаете, Иван.
— Нисколько. Нам бы сейчас строить да строить, а мы сражаемся! И пока не сломаем хребет этому вашему упрощению, не будет на земле мира. И прогресса тоже.
«Вашему упрощению» прозвучало, пожалуй, слишком резко. Иван это почувствовал.
— Обиделись?
— Нет. — Бесстрастное лицо Руперта не выражало никаких эмоций. — Ваши рассуждения не лишены логики.
— И на том спасибо.
— Ну вот опять амбиции. Поймите вы, наконец: нерационально это.
— Можно подумать, у вас все рационально.
— Разумеется. У каждого своя программа. От и до. И никаких эмоций.
— По-вашему, это лучше?
— Не знаю. — Руперт задумался. — До недавних пор был уверен, что лучше.
— А теперь? — быстро спросил Иван.
— Теперь нет, — он взял со столика книгу, не глядя, перевернул несколько страниц. Опустил на колени. — Я довольно долго жил среди людей. Так было нужно. И я стал одним из вас. Снимал квартиру, ездил на работу, посещал театры, кино, ходил на стадион. Только друзьями не обзавелся. Не смог. Раздражало меня все, понимаете? Злило, вызывало протест. Едва выдержал. Думал, с ума сойду. А вернулся на экспресс и вдруг понял, не могу быть прежним. И никогда не смогу. Что-то переменилось во мне. По-другому на вещи смотреть стал. Прежде Программа была для меня всем. Целью и смыслом жизни. А тут… Теперь вы понимаете, почему я решил вам помочь?
Зарудный молчал. Зарудному было жаль Руперта. Хотелось верить каждому его слову. Он сознавал, что верить нельзя, и все равно верил. Достал папиросу, закурил, ломая спички.
Руперт скользнул по нему взглядом и, запрокинув голову, уставился в потолок.
— Дилемма — верить, не верить?
— Да.
— Не ломайте себе голову.
— Почему.
— Не обижайтесь. — Руперт говорил, продолжая глядеть в потолок, — вам этого все равно не понять. И не надо амбиций. Вы человек, я — биоробот. С вашей колокольни — механизм, машина, железка. Так?
— Не совсем.
— Совсем не так. — Руперт вздохнул. — Весь персонал «Надежды» составляют биороботы разного целевого назначения. А чем они отличаются от пассажиров экспресса?
— Согласен. — Иван затянулся и стряхнул пепел. — Они — ничем.
— Понимаю, — кивнул Руперт. — Хотите сказать, я отличаюсь.
— Да.
— Тут особый случай. Они рассчитаны для работы в экспрессе и только. Они — его часть.
— А вы нет?
— А я нет. Я автономен. Могу работать в экспрессе и вне экспресса. Могу вообще обойтись без него. Думаете, более тонкая наладка и все? Нет. Принципиально иной подход. Комманданте, отец Мефодий и все остальные постоянно подключены к электронному мозгу «Надежды». Я же могу рассчитывать только на себя. Говоря языком ваших кибернетиков, — автономная, самопрограммирующаяся, постоянно совершенствующаяся система. Если проще, то меня наделили способностью до всего доходить своим умом и постоянно себя перестраивать.
«А ведь он и в самом деле изменился», — подумал Иван.
— Рад, что вы это заметили. — Руперт принял наконец нормальное положение и повернулся к Ивану лицом. — Пусть темпы вас не смущают. Во-первых, у меня больше возможностей. А во-вторых, время в экспрессе «Надежда» — понятие условное. И вы это уже уразумели. Иначе зачем рваться обратно в свою реальность?
— Значит, это возможно?
— По земным понятиям — нет. Что прошло, то уже история. А историю вспять не воротишь. Другое дело экспресс «Надежда». Здесь все возможно. Дайте-ка и мне папиросу.
— Курите? — удивился Иван.
— Балуюсь. По старой памяти. — Он как заправский курильщик помял папиросу, прикурил от зажженной Иваном спички. — Ну так вот, дорогой мой. Экспресс никуда не движется. Мы стоим на месте и просто-напросто прокручиваем вашу историю. Как видеокассету. В любом направлении. А то, что вы наблюдаете там, — Руперт качнул головой в сторону окна, — вообще ничего общего с реальностью не имеет.
Он затянулся и пустил к потолку гирлянду колечек.
— Возможно, что вам и удастся удрать с экспресса. Человек вы изобретательный и упорства вам не занимать. Но… — Руперт сделал паузу, наблюдая за расплывающимися колечками. — Ничего путного из этого не получится. Экспресс неподвижен. Но история-то движется. Вот и занесет вас куда-нибудь в мезозой, к тираннозаврам. Или в тридцатый век.
— В тридцатый не надо, — сказал Иван. — И у тираннозавров делать нечего. Мне в год одна тысяча девятьсот сорок четвертый надо. Не пойму, что вы за человек, Руперт.
Фраза сорвалась с языка непроизвольно, сама собой. Иван понял ее абсурдность, когда было уже поздно. На лице Руперта промелькнуло подобие улыбки.
— Ладно вам, не смущайтесь. Все правильно. От своих ушел, к вам не пришел. И никогда прийти не смогу.
— Скажите, Руперт, — Иван увел разговор в сторону. — Я один замышляю побег?
Руперт медленно загасил папиросу.
— Миклош Радноти спит и видит то же самое. Знаете, откуда я его выцарапал?
— Догадываюсь.
— Из могилы. За пять секунд до расстрела. — Руперт помолчал. — А он рвется обратно. Зачем? На верную гибель?
— А нельзя… — Иван глотнул, — вернуть его домой, когда война уже кончится?
— Нет. — Руперт покачал головой. — Мы не можем ничего менять в вашей истории. Единственное, что в моих силах, это доставить гибнущего человека сюда, на «Надежду». Или… — Он помолчал. — …Не вмешиваться ни во что.
Иван расстегнул пуговицу на воротнике гимнастерки.
— Ты поможешь ему, Руперт? — он и сам не заметил, как перешел на ты.
— А как бы вы поступили на моем месте? — Их взгляды встретились, и Иван вдруг ощутил острую гложущую боль под левой лопаткой. На миг перехватило дыхание.
— Думаете, легко возвращать человека на верную гибель? — продолжал Руперт. — Такого, как Радноти?
Боль достигла апогея. От нее темнело в глазах и кружилась голова. Руперт продолжал бубнить.
— …Шел в колонне таких же обреченных, как и он сам, шатался от голода и слабости и шепотом повторял стихи. Чтобы не забыть. Попытайся он их записать, его бы пристрелили на месте.
— Чьи стихи? — хрипло спросил Иван.
— Свои. «Подневольное шествие». Он записал их уже здесь, в экспрессе.
Руперт закрыл глаза.
— Я пытаюсь понять их и не могу. Я стараюсь забыть их и тоже не могу… — Он помолчал. Произнес глухо, чуть нараспев: «Безумен, кто, упав, встает и вновь шагает…» Просто и ясно. И вдруг: «Товарищ, обругай. Вели мне встать! Я встану!»
Руперт совсем по-человечески скрипнул зубами.
— Зачем вставать, если впереди все равно гибель? Испытание на выносливость? Кому оно нужно? А теперь, когда все уже позади, стремиться обратно в ад, мученья, ужас?
— Вам этого, действительно, не понять, Руперт. — Иван опять перешел на вы. — Разве мы с Миклошем похожи на самоистязателей?
— Нисколько, — Руперт мотнул головой и раскрыл глаза. — Ни вы, ни Джордано.
— Как, и он?… Скажите, Руперт, это в самом деле великий Ноланец?
— А вы до сих пор не поняли?
— Как вам сказать… — Боль утихла, и он интуитивно старался уйти подальше от разговора о Миклоше. — Уж очень он…Спокоен, что ли. Ничему не удивляется, все принимает как должное.