— Тут вы, пожалуй, правы, — согласился Руперт. — Он и там, на площади Цветов в Риме не удивился, когда я выдал ему дурацкое «хотите спастись?» Представляете? На костре, когда кругом пламя бушует! Но это мне еще понятно.
— Что вам понятно?
Вместо ответа Руперт слегка наклонил голову и плотно сжал зубы. «Чего это он?» — удивился Иван. Но тут в каюте зазвучал голос. Не Руперта. Голос принадлежал итальянцу:
— Подобно тому, как в этом равном по величине миру пространстве, которое платоники называют материей, существует этот мир, то и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его.
— Хотите сказать, он знал о вашем существовании? — не выдержал Зарудный, Руперт кивнул.
— Он философ, не говоря уже о том, что гораздо старше вас и мудрее.
Иван достал из пачки очередную папиросу.
— Он тоже хочет вернуться?
— Да.
— Зная, что его ждет?
— Да.
Руперт встал, подошел к двери.
— Теперь вы знаете все, Иван. Подумайте. У вас есть выбор.
— Хорошо. — Он тоже встал с кресла. — Я подумаю. Но сколько бы я ни думал, это все равно ничего не изменит. Я должен вернуться. Понимаете? Должен.
Несколько секунд Руперт пристально смотрел ему в глаза. Чуть заметно кивнул.
— Ждите.
И медленно прикрыл за собой дверь.
Ночь он провел почти без сна. Ворочался с боку на бок, курил. Пытался читать. С недоумением обнаружил загнутые страницы: такой привычки за ним не водилось. Пробежал глазами отчеркнутые карандашом строчки. «Бык на лугу — это здоровый парень. Бык на арене — неврастеник».
«Не иначе как Руперт постарался, — решил Иван. — Больше некому. Любопытно». Открыл следующую загнутую страницу.
Здесь был отчеркнут целый абзац. «Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе». Иван задумался, глядя поверх книги, потом хмыкнул и стал читать дальше. «Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки».
— Та-ак… — Иван опустил книгу. — Уж не запугать ли ты меня хочешь, дорогой Руперт? Зря стараешься. Я знаю, на что иду. Меня дома никто не ждет. А у Мадьяра жена.
Он усмехнулся, выключил свет и, против ожидания, мгновенно уснул.
Вскочил по привычке в семь. Сделал зарядку. До краев наполнил бассейн ледяной водой и добрых полчаса плескался, вскрикивая и постанывая от пронизывающего холода. Потом докрасна растерся махровым полотенцем и, одевшись, отправился завтракать, каждой клеточкой ощущая прилив ликующей бодрости.
— Доброе утро, Иштван! — Это было неожиданностью. Обычно Миклош появлялся к завтраку не раньше десяти. — Как спалось?
В зале, кроме них, не было ни души. Даже люстры не горели, только бра вдоль стен. В золотистом полусумраке тонкое лицо венгра казалось отлитым из меди.
— Сегодня мы с вами ранние пташки.
Улыбка у Радноти была замечательная — ласковая и грустная, а сегодня еще и с оттенком тревоги. Или так казалось из-за освещения?
— Рад видеть вас, Миклош! — Пожимая руку, Иван встретился с Радноти взглядом и понял, что освещение тут ни при чем: тревожные были у венгра глаза. Спросил, опускаясь в кресло: — Что-то случилось?
— С чего вы взяли?
— Вид у вас… — Иван замялся. — Неспокойный какой-то.
— Пустяки. Где вы вчера были после ужина?
— У себя. — И мысленно: «Начинается». Что начинается, он еще не знал и сам.
— Весь чечер?
— Весь. А что?
— Так, ничего. — Радноти безо всякой надобности взял салфетку, повертел, положил на скатерть. — Я приходил к вам вчера, Иштван.
«Вот оно что… Чего это вдруг его ко мне понесло? Просто так? Не может быть. Ну-ну…»
— Вы слишком деликатны, Миклош. Наверное, не достучались.
— В этот раз я изменил своему правилу, Иштван. Решил, что между друзьями можно обойтись без условностей.
— Правильно решили. — Иван продолжал смотреть ему в глаза и это стоило немалых усилий.
— Я просидел у вас почти три часа.
— И от нечего делать листали Хемингуэя, — осенило Зарудного. У венгра удивленно округлились глаза.
— Вы меня видели?
— Не вас, Миклош. Книгу. То, что вы в ней подчеркнули.
— Я?!
— Ну да. О быке на лугу. О мире, который ломает человека.
— Не надо меня разыгрывать, Иштван. Тут и без этого хватает загадок.
«Значит, все-таки Руперт, — подумал Иван. — Все-таки Руперт…»
— Я плохо читаю по-русски, Иштван. Но подчеркнутые вами абзацы я осилил. И, честно говоря, это меня обеспокоило.
— Что именно, Миклош?
— Образ мыслей.
— Хемингуэя? — Иван попытался увести разговор в сторону.
— Ваш, — вздохнул Радноти. — Нельзя падать духом, Иштван.
«Дорогой ты мой человек!» — с жалостью подумал Иван и мысленно затянул «Катюшу».
— Абзацы в книге подчеркнул не я, Миклош. Если по-честному, то меня вчера вообще весь вечер не было дома. Смотрел кинофильмы.
К столу одновременно подошли официант и Джордано. Бруно поздоровался по-немецки кратко: «гутен таг».
— Доброе утро, синьор Ноланец! — Иван как утопающий за соломинку ухватился за возможность переменить тему и повернулся к официанту. — Мне овсяную кашу. А вам, Миклош?
— Тоже, — буркнул венгр.
— И мне, пожалуйста. — Итальянец сел за стол и вопрошающе уставился на Зарудного. — Откуда вам известно, что я родом из Нолы?
— Из школьной программы, — не моргнув глазом соврал Иван. В учебнике, он это прекрасно помнил, город Нола не упоминался. Но сейчас главным было направить разговор по другому, безопасному руслу. — Ваши мысли о строении Вселенной…
— Вы не находите, что наш друг разительно изменился? — прервал его Радноти. — Этот внезапный интерес к мирозданию…
«Продолжай, Миклош, — подбодрил его Иван. — Смейся надо мной, шути, измывайся. Я не обижусь».
Выразительные глаза Джордано переместились с Зарудного на Радноти. Итальянец понимающе улыбнулся.
— Все мы непрерывно меняемся, синьор Радноти. Из нас истекают одни атомы, притекают новые.
— Хотите сказать, человеку характерно непостоянство? — усмехнулся венгр.
— Нет вещества, которому по природе подобает быть вечным. — Выражение лица Джордано оставалось невозмутимым. Смеялись только глаза. — Исключение составляет субстанция, именуемая материей. Но и ей подобает быть в вечном изменении.
«Ну вот и славно, — облегченно вздохнул Иван. — Вот и прекрасно». Он уже не вникал в то, о чем они говорят. Он слышал их голоса, видел оживленные лица: то серьезные, то смеющиеся, и уже одно это успокаивало его и радовало.
— Коперник ставил Солнце в центре мироздания, — продолжал Миклош. Иван для него перестал существовать. — Вы это отрицаете. Но тогда где, по-вашему, центр Вселенной?
— Нигде. — Ноланец достал четки, положил на стол рядом со своим прибором. — У Вселенной нет и не может быть центра. Она едина и бесконечна. И наше Солнце всего лишь одна из необозримого множества звезд.
Официант принес завтрак, но спорщики этого даже не заметили. Иван ковырялся ложкой в каше, беззвучно мурлыча «Катюшу».
— …Смерть? — Бруно прикусил нижнюю губу, упрямо качнул головой. — Ее нет. Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную, внешнюю, материальную форму. Человек, увлеченный величием своего дела, не чувствует ужаса смерти. Он способен все обращать в благо. Даже плен использовать, как плод большой свободы. Даже поражение превращать в победу.
«Ай да Ноланец! — восхитился Иван. — Такого ничем не согнешь».
В зале стало многолюднее. Зажглись люстры. Негромко заструилась скрипичная мелодия. Гурман-ассириец сосредоточенно обгладывал бараний бок. Ивану вдруг вспомнились стихи, которые читал Курбатов. Как давно это было! Тысячу лет назад. Стихи о Ноланце. Иван отодвинул в сторону тарелку с овсянкой. Зажмурился, вспоминая.