— Решайтесь! — отрывисто проговорил офицер. — Вы интеллигентный человек. Не русский, наконец. Что вам до их дурацкой революции?..»
«Почему не русский?» — подумал он без удивления.
— …дислокация отрядов, количество сабель, ожидается ли подкрепление? Взамен — жизнь…
Офицер достал из кармана брегет.
— Через час отбывает караван в Персию. Довезут вас до Каспийского моря. Захотите в Грузию — извольте. За границу? Добро пожаловать.
Офицер осклабился.
— Жить-то ведь хочется?
«Жить… — Безучастно, словно о чем-то второстепенном подумал Андрей. — С чего он решил, что я хочу жить?» И вдруг горячая волна страха и жалости захлестнула его с головой. «Жить! — вопила каждая клеточка его тела. — Жить!! Жить!!! В горах сейчас весна… Снег тает на перевалах… Цветет миндаль…»
— …никто не узнает. Эти, — офицер мотнул головой в сторону басмачей, — ни в зуб ногой по-русски. А спутники ваши не пикнут до второго пришествия.
«Спутники, — тупо повторил про себя Андрей, — спутники… О ком он?» И вдруг слепящим зигзагом боли метнулось воспоминание: грохочут выстрелы, кони мечутся в узкой ложбине, один за другим падают красноармейцы, последний мчится вдоль барханов, припав лицом к конской гриве, и, нелепо взмахнув руками, валится набок… И, словно в кошмарном сне, — медленные всплески сабель, которыми басмачи добивают раненых…
И тишина… Только звенящий клекот коршунов да настороженное фырканье успокаивающихся лошадей…
— Ну так что?
— Нет.
«Неужели это мой голос? Хриплый, надсадный…»
— Нет!
— Идиот! — Офицер оборачивается и кричит что-то тем семерым в зловеще надвинутых на брови папахах. Семь вскинутых к плечам винтовок упираются в Андрея слепыми зрачками дул. В каждом застыл сгусток кромешной тьмы.
Еще не поздно. Еще можно остановить их. Всего одно слово и…
— Нет! — исступленно крикнул Андрей. — Нет!! Нет!!!
И кромешная тьма взорвалась багряными вспышками, и небо обрушилось на него с беззвучным грохотом.
…Внизу, в чернильной темноте ущелья мерцали-переливались огоньки горнообогатительного. Луна перекочевала влево за остроконечный пик. Посветлело небо над заснеженными вершинами.
Андрей провел ладонями по лицу, отгоняя назойливое воспоминание, но от него не так-то легко было избавиться…
В то памятное осеннее утро он очнулся с каким-то странным двойственным ощущением. Залитая солнцем просторная комната с белоснежными стенами и распахнутыми настежь окнами была ему незнакома, но он мог поклясться, что уже бывал здесь не раз.
Скрипнула дверь. Вошел молодой человек в белом халате. На красиво очерченном лице печально мерцали большие выразительные глаза. Андрей видел его впервые, но непостижимым образом знал, что его зовут Гоги и что он — племянник Сандро Зурабовича Метревели.
— Гоги, — негромко произнес Андрей. Юноша вздрогнул и растерянно улыбнулся.
— Что со мной? — медленно выговаривая слова, спросил Андрей. Голос был его и не его. Во всяком случае этой хрипотцы и певучих гортанных интонаций прежде не было.
— Все хорошо, — Гоги отвел взгляд. — Теперь уже все хорошо.
— Что это было?
— Землетрясение. Вас ударило обломком.
Андрей кивнул и поморщился от боли.
— Помню. Падала колокольня. А на мостовой стояла девчурка с мячом. Что с ней?
— Все в порядке. — Гоги испытующе смотрел на Андрея, словно стараясь прочесть его мысли. — Это моя дочь. Если бы не вы…
— Где Сандро Зурабович? — перебил Андрей. — Он был здесь. Я знаю. Он был здесь. Где он?
— Успокойтесь. — Гоги поправил простыню, мягко похлопал Рудакова по плечу. — Дядя отдыхает.
Андрей облегченно вздохнул и откинулся на подушку.
— Замечательный человек ваш дядя. Я ему стольким обязан…
— Да, вы правы. — Гоги кивнул. — А теперь вам надо немного поспать. До свидания.
Когда несколько дней спустя Рудакова выписали из клиники, Метревели в городе не оказалось. Гоги, стараясь не встречаться с Андреем глазами, сообщил, что Сандро Зурабович уехал на симпозиум в Австрию и вернется месяца через полтора.
Вахтер в пансионате повторил то же самое, но почему-то назвал Австралию. Борька хмуро отмалчивался.
Через две недели они уехали в Узбекистан.
От былого состояния подавленной угнетенности не осталось и следа. Андрей чувствовал себя отлично и попросил, чтобы его послали зимовать на снеголавинную станцию, которую к их возвращению успели восстановить. С ним увязался и Борька Хаитов.
Андрей прошел на кухню, поставил чайник на газовую плиту и принялся молоть кофе ручной мельницей. За окном занимался рассвет.
— Боря! — позвал Рудаков. — Подъем, слышишь?
— Слышу! — хриплым спросонья голосом отозвался Хаитов и заворочался на койке. — Ого! Половина шестого. Балуете вы меня, Рудаков!
Он прошлепал в тапочках на босу ногу через всю комнату, повозился около вешалки и вышел, хлопнув дверью. Когда через несколько минут он вернулся голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, стряхивая снег с фланелевых лыжных брюк, Андрей уже разливал по чашкам дымящийся кофе.
— Вот это да! — Борька пошмыгал носом. — Нектар и амброзия!
— При чем тут нектар, дурень?
— К слову. — Борька натянул водолазку. — И где только ты насобачился кофе заваривать? Кулинарных талантов за тобой не водилось.
Он отхлебнул из чашки и закатил глаза.
— Нектар…
— Повторяешься. И вообще не очень-то рассиживайся. Пора снимать показания приборов. Через сорок минут надо выходить на связь.
— Успею… — беспечно заверил Борька, уписывая бутерброд с сыром. — Скажи лучше, отчего у тебя глаза красные, как у кролика? Не знаешь? А я знаю. На боковую пора, батенька.
— Так я и сделаю. Вот только черкну пару строк Сандро Зурабовичу. Вернулся уже, поди, из своих заморских одиссей.
— Угу. — Борька сгорбился и посмотрел на друга виноватоумоляющими глазами. — А может, не стоит?
— То есть, как это «не стоит»?
— Понимаешь… — Борька помолчал. — Я не хотел тебе этого говорить. Но ведь ты все равно узнаешь. Так уж лучше от меня…
— Ты о чем? — насторожился Рудаков. — А ну, выкладывай!
— Понимаешь, — Хаитов отвернулся к окну, провел ладонью по глазам, тяжко вздохнул. — Нет его в живых, понимаешь?
— Да ты что, спятил? Как это «нет в живых»? Умер, ты хочешь сказать?
— Да… Тогда еще… Во время последнего эксперимента… Мы решили, что тебе лучше не знать…
— Та-ак…
Борька поднялся с табуретки, открыл шкаф, достал из пиджака бумажник, порылся в нем и протянул Андрею сложенный вчетверо листок бумаги.
Это была всего одна фраза, нацарапанная неразборчивым «докторским» почерком:
«Андрей! Когда у тебя родится сын, назови его Сандро в мою память. Твой С. М.».
Андрей медленно отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе. Опустил на стол кулаки, уткнулся в них лбом. Спросил глухо, не поднимая головы:
— Сердце?
Борис смотрел на него, болезненно кривя губы.
— Не знаю. Говорят, внезапно открылись старые раны. На груди.
Догадка молнией прочертила мозг — невероятная, страшная. Если это действительно так, то все становится на свои места. И услышанный краем уха разговор об экспериментах, которые проводит в институте племянник Сандро Зурабовича с помощью прибора, позволяющего проникать в подсознание. И дикая сцена расправы с красноармейцами в песках возле Бадыркента. И предложение английского офицера, обращенное к Андрею, а на самом деле вовсе не к нему, а…
Андрей зябко передернул плечами, набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Спокойно. Главное рассуждать спокойно. «Вы интеллигентный человек», — сказал офицер. Допустим. «Не русский, наконец». Ну, а это как понимать? Не русских в отряде могло быть сколько угодно. Но отряд басмачи уничтожили полностью. В живых, надо полагать, оставался один человек. И этим человеком почти наверняка был военфельдшер Сандро Зурабович Метревели. «К нему-то и обращался, его-то и хотел склонить к измене английский офицер. И когда Метревели отказался наотрез, его расстреляли…