— Да, конечно. Один мой одноклассник выражал шутливое сожаление, что истина не делает богаче или счастливее, и теперь каждый раз, когда я читаю изречение, то вспоминаю его лицо и задаюсь вопросом.
— Каким? Был ли он прав?
Роуэн покачал головой:
— О, я знаю, что он был прав. У меня не заняло много времени, чтобы понять, что лучшие философские мысли высказываются в десятилетнем возрасте, остальное — чушь.
Гейл с трудом подавила улыбку.
— Я этого не знала.
— Вероятно, потому что не тратили время на изучение философии.
Она согласно кивнула.
— Сомневаюсь, что вольнодумие найдет поощрение, если молодая леди не делает успехи в музыкальных занятиях.
Он рассмеялся:
— Полагаю, вы не станете развлекать персонал игрой на фортепиано.
Ее улыбка опередила решение не поддаваться обаянию учителя.
— Чтобы подвергнуться риску оказаться на ступеньках крыльца за нарушение покоя? Миссис Эванс потребует моего выдворения, если я спою хоть одну ноту, доктор Уэст. — Она решила увести разговор в сторону от обсуждения ее недостатков. — Что стало с вашим приятелем, юным философом?
— Он умер в то лето от лихорадки вместе со своими сестрами и родителями.
Слова прозвучали как простая констатация факта, без всякого выражения, но Гейл была уверена, что за ними скрывалось нечто большее, поскольку возникла неловкая пауза.
— А здесь, — он прошел к другой двери на противоположном конце комнаты и толкнул ее, чтобы Гейл могла осмотреться, — ваша комната. Изначально она, разумеется, не предназначалась для дамы, но здесь есть отдельный туалет, так что, думаю, вам будет удобно.
Гейл заглянула внутрь и с трудом удержалась от выражения разочарования. В отличие от прелестной гостевой комнаты внизу со стенами цвета топленого масла и мебелью из розового дерева эта спальня была совсем крошечной и аскетической. У стены стояла узкая железная кровать с белым ватным матрасом, рядом — маленький туалетный столик. Два окна с белыми занавесками не давали комнате утонуть в кромешной мгле. На полу не было ковров, а на стенах — украшений, кроме зеркала в раме и выцветшей гравюры, рекламирующей Всемирную выставку 1851 года.
— Она… очень миленькая.
— Посторонитесь! — перебила их миссис Эванс, вошедшая с узлом постельного белья и полотенец в руках. — Я тут кое-что принесла, чтобы сделать комнату для мисс уютнее.
Гейл тотчас ощутила значительное облегчение.
— Как это любезно с вашей стороны, миссис Эванс!
Миссис Эванс проворчала в ответ что-то нечленораздельное и бесцеремонно бросила узел на кровать.
— Позже кто-нибудь из лакеев принесет ваши вещи. Думаю, вы можете размещаться. Постель вы убираете сами. Грязное белье я забираю раз в неделю по понедельникам. Он должно быть собрано до завтрака. В понедельник после обеда будет приходить Флоренс, чтобы вытереть пыль и подмести. Личные услуги она не оказывает! Вам самой придется за собой ухаживать и поддерживать комнату в чистоте и порядке.
Тон миссис Эванс заставил Гейл прикусить губу, потому что она не привыкла, чтобы с ней разговаривали как с прислугой, и еще менее привыкла убирать постель и ухаживать за собой. Но рядом стоял Роуэн и смотрел так выжидающе, как будто знал, о чем она думает, и надеялся, что резкость миссис Эванс заставит Гейл взорваться.
«Если понадобится, буду спать на полу! И отсутствие обоев на стенах не заставит меня отступиться!»
— Благодарю, миссис Эванс. Пожалуйста, скажите Флоренс, что я постараюсь ее не напрягать.
Мягкость тона Гейл слегка сбила с экономки спесь. В дверях миссис Эванс повернулась.
— Вы… будете есть с прислугой или…
— Мисс Реншоу, — вмешался Роуэн, — будет обедать либо со мной на первом этаже, либо, что вероятнее, у себя в комнате. Боюсь, ей придется много заниматься, и, как вам известно, — он одарил экономку ослепительной улыбкой, превратив непоколебимую женщину в краснеющую девчонку, — если она будет ждать меня, чтобы обедать вместе, то умрет с голоду.
— Вы слишком много работаете, доктор!
— Вовсе нет, — уклонился он от ее материнской заботы, и Гейл подивилась, как дипломатично он превратил экономку в союзницу. — Я настоящий домашний тиран, но счастлив, что у меня есть вы, миссис Эванс.
Не удостоив больше Гейл ни единым взглядом, миссис Эванс с радостной поспешностью вернулась к исполнению своих обязанностей.
— Кажется, ваша экономка не одобряет меня, доктор Уэст, — вздохнула Гейл.
— Она будет в этом списке не первая, мисс Реншоу, — ответил он. — В связи с чем должен подчеркнуть, что ваша дверь запирается на надежный засов.
— Ясно.
Правда, вызвало недоумение, какая связь существовала между надежными засовами и миссис Эванс.
— Для защиты вашей добродетели, — добавил он, инстинктивно давая ей ключ к разгадке.
— Ясно, — повторила она чуть увереннее. — Не премину его использовать хотя бы для того, чтобы миссис Эванс не сомневалась, что под вашей крышей моя добродетель вне опасности.
— Постарайтесь, сделайте милость, — произнес он с загадочным огнем в глазах, отчего его приказ прозвучал почти гипнотически.
Но проанализировать его она не успела. Роуэн уже отвернулся и прошел в лабораторию, продолжая обсуждать дела, связанные с ее ученичеством.
— Я велю также принести вам в комнату небольшой письменный стол. Лаборатория — хорошее место для учебы, но вам нужно и личное пространство. Чтобы писать письма, например, а также вести всякого рода записи.
— Благодарю.
Практически не глядя на корешки, Роуэн принялся снимать с полок книги, как будто мог узнавать их на ощупь.
— Как ваша латынь?
— Очень хорошо, — самоуверенно ответила она.
— Вы изучали Гиппократа?
Она покачала головой:
— Боюсь, только опосредованно.
— Начнем с классики. Вы прочитаете все это, мисс Реншоу, чтобы знать, как собственную биографию. Я хочу, чтобы вы выучили все, что здесь написано, и при необходимости могли цитировать, как Библию.
Она с почтением взяла книги.
«Труды Гиппократа», «Афоризмы Гиппократа», «Fasciculus Medicinae», «Articella» и «Pantegni» [1] .
Он осторожно положил ладонь на верхнюю страницу, возвращая Гейл из мира слов к реальности.
— Изучите их, мисс Реншоу. Хоть я и прошу вызубрить все, как Библию, я хочу, чтобы вы понимали, что это не религия. Правда, кое-кто из моих коллег клеймит еретиками и богохульниками тех, кто смеет спорить с древней мудростью. Тексты, безусловно, содержат элементы полезных сведений, но они не непогрешимы и не безошибочны.
Его слова повергли Гейл в изумление. Она всегда считала, что здоровье связано с балансом четырех соков организма: черной желчи, желтой желчи, флегмы и крови. Все, что она слышала от врачей в детстве, лишь укрепляло ее в этом веровании.
— Я думала, что медики все еще верят в четыре сока.
Он улыбнулся:
— Вера — это религия. А, как я уже сказал, медицина не религия. Мы служим науке. Если мы что-то и знаем наверняка, так только то, что мы почти ничего наверняка не знаем. Большое влияние на мою профессию оказали древние греки, арабы и их средневековые последователи. Но я еретик, мисс Реншоу.
— Тогда зачем просить меня изучать их, если вы не придерживаетесь этих учений? — удивилась она.
— Слово «еретик» имеет греческие корни и означает «тот, кто может выбирать», мисс Реншоу. Вы должны прежде научиться хорошо разбираться в научных школах, чтобы выбрать, какой придерживаться, а какую игнорировать. Эту ступень пропускать нельзя. Если вы и вправду хотите идти в ногу со своими современниками мужского пола, то должны хорошо владеть медицинским языком — изъясняться свободно и без ошибок. — Он добавил к растущей стопке еще один увесистый фолиант. — И не забывайте, что здесь, как я уже сказал, есть и полезные крупицы истины. Но они не лежат на поверхности, и найти их может лишь острый, пытливый ум.
Гейл ответила ему таким серьезным взглядом, что у Роуэна сжалось сердце. Такая открытая и жадная до знаний, она искренне верила ему и с готовностью принимала все, что он говорил. При мысли, что эта настойчивая, не ведающая преград мисс Реншоу будет смотреть на него такими глазами, у Роуэна кружилась голова, но он знал, в чем состоит опасность. Вероятно, исключительно поэтому брать женщин в университеты считалось неразумным.