— А зачем я нужен тебе, Зара?
На меня горячей, удушливой волной накатывает стыд, вытесняя страх. Ужас. Дрожь. Ладони становятся липкими, сердце колотится слишком быстро. Неприятно быстро. Мне нужна вода. Вот, наверное, почему я сюда пришла. Вот, наверное, что я искала.
Воду.
«А зачем я нужен тебе, Зара?»
Потому что мне нельзя быть с тобой? Потому что ты — табу? Лучший друг моего бывшего? Потому что ты видишь меня насквозь? Потому что ты вытащил меня из того же самого бассейна, в котором чуть не утопил?
Покачав головой, я скрещиваю руки на груди. Мне нужно вернуться в комнату Алекса. Нужно забить на это дерьмо.
Я делаю еще один шаг, но затем Илай говорит так тихо, что я почти не слышу его за скрипом пола и стуком собственного сердца:
— Подожди.
Я поворачиваюсь к нему. Вижу, как он берет с тумбочки стакан воды, стоящий рядом с моделью автомобиля, которая кажется белым проблеском в темной комнате.
Сократив разделяющее нас пространство, Илай протягивает мне воду. Какое-то мгновение я тупо на нее смотрю, и он говорит:
— Экстази сильно обезвоживает организм. Если принимать его слишком часто, это может стать причиной нарушения сна, — он словно читает по памяти брошюру какой-то социальной рекламы или типа того. — В том числе и лунатизма.
Я пристально смотрю на него, не делая попыток взять стакан. Страх, словно безжалостный кулак, снова сжимает мои внутренности.
— Хочешь сказать, что у меня проблемы?
В свете экрана ноутбука я вижу, как уголок его губ приподнимается в кривоватой улыбке.
— Мы оба знаем, что у тебя проблемы. Я просто даю тебе информацию.
Еще какое-то мгновения я злобно на него смотрю, а затем резко поворачиваюсь и ухожу, оставив Илая наедине с его гребаной водой.
25
АЛЕКС
Я беру бутылку за горлышко и со всей силой бью ею о раздвижную стеклянную дверь. Бутылка разлетается на тысячу осколков, сочный звук раскалывает утреннюю тишину, заглушая мою ярость.
В гостиной народ в полной отключке, в шезлонге у бассейна торчит какой-то пьяный голый идиот. Зара еще в постели, и мне пиздец как хочется, чтобы все эти люди свалили из моего дома. Все, кроме нее.
«Блядь».
Я провожу руками по волосам и слышу, как кто-то крадется по коридору из гостиной. Резко развернувшись, я впиваюсь взглядом в парня, в котором смутно узнаю участника команды по борьбе.
Увидев на полу разбитую бутылку водки, парень распахивает глаза.
Растерянно моргая, он проводит рукой по лицу, будто думает, что все еще пьян или спит.
Затем медленно поднимает глаза на меня.
— Мужик, ты в порядке? — осторожно спрашивает он, отступая на шаг назад.
Вместо ответа я буравлю его взглядом.
И вижу, как он нервно сглатывает. На нем нет рубашки, джинсы расстегнуты. Единственное, что мне приходит в голову, это мой гребаный отец. Когда он трахал ту женщину в домике у бассейна, его джинсы сползли до лодыжек.
«Мне, блядь, было пятнадцать».
Сейчас мне уже двадцать один, а он все никак не остановится.
Все еще сжимая в пальцах волосы, я закрываю глаза, пытаясь это прекратить. Поток воспоминании. Гнев. Ненависть. Разделяющую нас теперь отстраненность.
То, как он поступил с моей матерью.
— Эй, Алекс, тебе нужно что-нибудь...
Я резко открываю глаза.
— Убирайся нахер из моего дома.
Парень кивает. Медленно пятится назад.
— Ты уверен, что тебе не нужно…
— Пошел. Нахер! — я указываю на дверь у него за спиной, на случай, если он, блядь, не знает, где она находится.
— Черт, — доносится до меня из гостиной чей-то шепот. — Алекс обдолбался.
И тут уже я вышвыриваю не только парня без рубашки. Я устраиваю, блядь, массовый исход из нашего с Илаем дома. Повернувшись спиной ко всем, собирающим свои манатки и валящим куда подальше, я беру бутылку текилы, готовясь также разбить ее об дверь, но тут кто-то хватает меня за локоть.
— Алекс.
При звуке ее голоса у меня в горле образуется ком. Я одергиваю руку и, сделав шаг назад, опускаю бутылку, а затем поворачиваюсь к Заре.
Ее глаза сонные и покрасневшие, с размазанной вокруг подводкой, которой она так любит краситься. На Заре не моя одежда, а та, в которой она пришла прошлым вечером. Она даже обувь надела.
— Ты не можешь уйти, — в замешательстве говорю я. — Сейчас ты не можешь уйти.
Она бросает взгляд на зажатую у меня в руке бутылку, затем переводит его на рассыпавшиеся по полу осколки стекла, на раздвижную дверь.
— Мне нужно идти, — говорит она, сжав в ладони телефон. — Что...случилось?
Я крепче сдавливаю пальцами бутылку, в глубине сердца надеясь, что она разлетится на куски. Но я не настолько силен. Будь так, я бы нашел способ рассказать маме до того, как она узнала об этом сама.
Отшвырнув бутылку, я хватаюсь руками за край кухонной стойки и опускаю голову. Я встал раньше Зары, что неудивительно. По утрам она спит очень крепко, поскольку всю ночь мечется и ворочается.
Я выскользнул из постели в надежде спуститься вниз и привести себя в порядок. Приготовить завтрак. Приятно провести этот гребаный день. Но, как и все остальные, получил электронное письмо, отправленное моим отцом прихожанам. Я даже не удостоился личного электронного письма, и у него не хватило порядочности предупредить меня заранее. А потому я вместе со всеми прочел его рыдающие, корявые извинения, в которых он заявлял, что все это не то, чем могло показаться.
Зара поглаживает мне спину, возвращая меня в реальность.
— Алекс, — тихо говорит она, — Что случилось?
— Это, блядь, мой отец.
Она не знает всего. Не знает, каким видел его я. Как я застукал его в первый раз, еще до того, как это начали замечать люди. До того, как пастор Карди стал местной знаменитостью и одновременно самым большим кретином. До того, как он потерял всякий стыд и, похоже, забил на то, что у каждого в Гроув-Бич есть мобильный телефон и кто угодно может в любой момент сделать фото.
Зара всего этого не знает. Они с моим отцом уже давно друг друга недолюбливают. Мне не хотелось подливать масла в огонь.
Но она знает достаточно.
Ее рука по-прежнему лежит у меня на спине. Я на секунду задумываюсь, а не собирается ли Зара что-нибудь съязвить? Еще больше меня разозлить?
Но, к моему удивлению, она только произносит:
— Мне очень жаль.
Я оглядываюсь и встречаюсь с взглядом ее сине-зеленых глаз. И тут же вспоминаю темно-карие глаза моей матери. Вспоминаю, как она лежала, свернувшись калачиком под одеялом на своей гребаной огромной кровати. Вспоминаю, как возвращался из школы в тихий дом. Как на цыпочках поднимался в ее спальню. Как смотрел, движется ли еще под одеялом ее хрупкая фигурка. Вспоминаю, какое я испытывал облегчение, увидев, что этот стремительно пустеющий пузырек с лекарством, который стоит у нее на ночном столике, еще ее не убил.
Я вспоминаю о том, как каждое воскресенье она пытается это скрыть и, улыбаясь, стоит рядом с моим отцом в церкви, больше напоминающей не дом Божий, а торговый центр.