Кроме того, мама уже в курсе, что мой отец и его любовь к Иисусу уже давно ни черта для меня не значат.
— Ты лично представил объяснения своим прихожанам? — с невинным видом спрашиваю я. Я читал его дурацкую новостную рассылку.
— Я сказал им правду.
Это слово источает яд.
— Верно.
Какое-то время мы сверлим друг друга глазами, а затем он, похоже, сдувается, как иногда бывает, когда на него накатывает чувство вины.
Отец опускает плечи и подходит к острову, кладет на него обе ладони.
— Я говорю правду, сынок.
Я проглатываю подступивший к горлу ком. Я ненавижу, когда отец так делает, практически так же, как, когда он лжет мне и маме в лицо. Мне больше нравится его холодный, беспристрастный тон. Намек на сокрытый и пока дремлющий в нем гнев.
Хоть что-то нас объединяет.
— Где мама? — снова спрашиваю я, с трудом подавляя вызванные им эмоции. Мне нужно вернуться к Заре.
— В спа-салоне.
Немного поздновато для гребанного спа-салона. Я гадаю, где она на самом деле, но опять же, спа-салон — это ее второй дом. Вообще-то, я не виню ее за то, что ей захотелось скрыться от папы.
— Как у тебя дела? После всего, что случилось с Рианной и...
Я отмахиваюсь от его напускного беспокойства. Почти всю неделю я провел с мамой, и думаю, так он пытается воспользоваться ее отсутствием и наладить между нами какой-то контакт. Нахер это.
— Я в порядке. Я же говорил тебе, что толком ее не знал. Кстати, спасибо, что пришел на похороны.
Отец прищуривается.
— Я пытался выбраться, но...
— Не продолжай.
Я больше не хочу слышать его брехню.
Он впивается взглядом в меня, а я в него.
Затем отец делает вдох и опускает голову. Не глядя мне в глаза, он произносит:
— Я думал, что ты как никто другой поймешь, что иногда честные люди совершают ошибки.
Его слова — чертовски дешевый трюк, и я знаю, что он в курсе. Вот почему сейчас он не может поднять голову и посмотреть мне в глаза. Он трус.
— Я никогда не называл себя честным человеком.
От этих слов отец поднимает голову, и на его загорелом лице проступает хмурое выражение.
— Сынок, нам обоим известно...
Я встаю, чиркнув по полу ножками табурета, затем делаю шаг назад и вскидываю руки.
— А что нам известно, пап? — спрашиваю я. Я опускаю руки, но не отвожу от него взгляда. — Что нам вообще известно? Насколько известно мне, я действительно причинил боль этой девушке. Ты когда-нибудь задумывался о...
— Алекс, она знала, что ты популярен, всеми любим и богат. Не смей даже думать, что она...
— К черту это, — сжав кулаки, говорю я. — Я вообще ее не знал. Я никогда в жизни ее не видел. Ты и впрямь думаешь, она меня высмотрела, заманила в пустую комнату, а потом разоралась об изнасиловании, чтобы потом что? Поднять бабла?
Отец приподнимает бровь.
— Ну, именно это она и сделала, разве нет?
Я прикусываю язык и делаю глубокий вдох. Затем выдох. Вот почему я играю в футбол. Чтобы дать выход своему гневу. Еще одна неделя, и я вернусь на поле.
Всего одна гребаная неделя.
— Ты все еще путаешься с той девушкой из реабилитационного центра? — продолжает папа так, словно не помнит, как ее зовут.
Я замираю и, на этот раз затаив дыхание, смотрю на отца.
— С Зарой, — подсказывает он мне, делая вид, что вспомнил, и теперь спрашивает, будто я не знаю ее имени. Будто я не выучил назубок ее тело. Будто оно не выжжено у меня в мозгу.
Отец потирает руки, и я вижу, как в свете подвешенных к высокому потолку ламп поблескивает его дурацкое обручальное кольцо.
— Не думаешь, что тебе нужно отдохнуть от девушек? — говорит он, сверля меня взглядом. — От них у тебя пока одни неприятности.
У меня в груди бешено колотится сердце, мне охота выбить отцу зубы, но я просто на него сморю.
— Я говорю это для твоего же блага. Держись от нее подальше.
— Не говори о ней, — сквозь стиснутые зубы цежу я. — Не говори о ней больше ни слова.
Он долго и выразительно на меня смотрит, а затем, резко сменив тему, спрашивает:
— А как проходит спортивный сезон Илая?
Я знаю, зачем он это делает. Мне назло. Чтобы ткнуть меня носом в то, что я отстранен на три игры, а Илай — нет.
Три игры из-за Зары.
Но к черту все это. Мне пофиг. Ради нее я бы сделал чего-нибудь и похуже.
— Борьба начинается в октябре, папа. И поскольку Илай — сын, которого у тебя никогда не было, тебе следовало об этом знать, — я засовываю руки в карманы. — Мне пора.
— Разве ты не хочешь остаться и подождать свою маму?
— Не могу, — вру я. — До сегодняшней вечеринки мне еще нужно подготовится к тесту по социологии.
Мы оба знаем, что это полная хрень, но папа не спорит.
Вместо этого на его осунувшемся лице появляется легкая улыбка.
— По социологии? Тебе ведь известно, что это хорошая база для кафедры пастырского душепопечения?
— Папа, — я порывисто вдыхаю, на секунду стиснув челюсти. — Мы это уже обсуждали...
— Знаю, знаю, — он поднимает руки в знак капитуляции.
Я снова вижу у него на пальце золотое обручальное кольцо. Каждый раз, когда оно попадается мне на глаза, я еще сильнее выхожу из себя. Отец запросто мог бы его заложить. Мы оба в курсе, что для него оно ни хрена не значит.
— Ты не хочешь быть священнослужителем. Так или иначе, из тебя получится отличный адвокат, Алекс.
— Отлично. Рад, что ты это понял, — я собираюсь пройти мимо него, но он хлопает меня по плечу, и я замираю.
— Но как бы хороши ни были твои навыки ведения дебатов, мне необходимо, чтобы ты был уверен в правдивости моих слов. Я бы не поступил так с твоей матерью. Никогда больше.
«Полная фигня».
— Круто.
К чему эта бессмысленная остановка.
33
ЗАРА
Вдоль безлюдной дороги острова припаркованы машины. И, да, это остров — чтобы сюда добраться, нам прошлось преодолеть целый мост. Изолированная часть Гроув-Бич, полная огромных пляжных домов, построенных на белых сваях для защиты от потенциальных ураганов.
Запаха моря, повеявшего из окна джипа Алекса, оказалось достаточно, чтобы мое сердце забилось в предвкушении, несмотря на получасовую поездку по камням и кочкам, которую мы проделали в гробовом молчании.
Я уже и забыла, когда последний раз была на побережье. В детстве я часто ходила сюда с мамой, но потом все между нами стало каким-то странным, и наши прогулки прекратились.
Это произошло примерно тогда, когда я начала употреблять наркотики.
Может, все не становилось странным. Это я стала странной.
Проехав по гравийной дорожке и припарковавшись вдали от стоящего сзади серо-белого дома, Алекс молча сидит в машине. Все наружное освещение зажжено, это трехэтажный дом, который на сваях кажется еще больше. До нас доносится музыка, но я не могу разобрать, что это за песня, а в зеркале бокового обзора прямо под навесом для автомобилей я вижу черный 370Z Илая.