Я приезжаю домой рано утром в субботу, но его уже нет.
Я знал, что так и будет. Отец со своей девушкой недели. Несколько иронично, что именно тогда, когда я в кои-то веки решил сюда заявиться, его тут не оказалось. Может, поэтому я здесь.
Мне сейчас не хочется ехать к себе домой. Не хочется видеть Алекса. Не хочется разруливать эту хрень.
«Она, блядь, его умоляла».
У двери я забрасываю сумку в огромный пустой дом отца. Передо мной просторная прихожая размером с чертову спальню, справа — винтовая лестница. Его кабинет слева, закрыт и, скорее всего, заперт.
Аддисоны всегда держат свои секреты при себе.
Если откроешься людям, они могут причинить тебе боль.
Чертовски здорово, что я никогда не открывался Заре. Она явно не та, за кого я ее принимал. Наверное, я ошибся в ту ночь, когда увидел, как она взяла нож, сняла шорты и, рыдая, провела лезвием по внутренней стороне бедра, наверное, в ту ночь я напридумывал себе чего-то нереального.
Кого-то нереального.
Может, все то время, что мы провели вместе, ничего для нее не значило.
Чертова сука.
Я поднимаюсь по лестнице, иду по коридору к двустворчатым дверям, ведущим в мою комнату. У нас с отцом отдельные апартаменты, так мне нравилось думать о них в детстве. У мамы тоже были такие, в которых она жила вместе с отцом.
Но это было восемь лет назад.
Я не видел ее с тех пор, как она поцеловала меня в лоб, сжала в ладонях мои руки и ушла.
Я рывком распахиваю дверь в свою комнату. Она с громким стуком ударяется о стену, но мне похер. Передо мной кровать с двумя темными деревянными тумбочками.
Одна из них пуста.
На другой стоит фотография в рамке.
Я направляюсь прямиком к ней и как всегда, когда прихожу сюда, беру в руки рамку и разглядываю фото.
На меня смотрит мальчик с темными, как у меня, волосами, но более яркими, как у матери, глазами.
Адонис.
Его имя — это мое второе имя. Как будто мама, вернувшись в Грецию, попыталась полностью заменить семью.
Адонис — мой сводный брат, с которым я никогда не встречался. Живущий жизнью, которой должен был жить я.
Он ее у меня украл.
Он, сука, украл у меня мать.
Я швыряю рамку в стеклянную балконную дверь, и она разлетается на куски, а затем падает на деревянный пол.
Но этого мало.
Проведя руками по волосам, я оглядываю свою пустую комнату. Мне, блядь, больше нечего сломать. Вообще-то, я здесь не живу и никогда не жил.
Я делал вид.
Я принимал душ.
Стирал белье.
Валял дурака.
Трахал девчонок.
Ел в постели.
Я смотрю на фотографии Адониса, которые каждый год присылала мне мама в письме с пожеланиями всего наилучшего.
Однако, я не жил.
Я давно уже не жил.
Так что больше тут ломать нечего.
В комнате стоит комод, но он пуст. Съехав отсюда, я забрал все свое барахло.
Так или иначе, я пинаю комод и наслаждаюсь разлившейся по ноге болью. Я пинаю его снова и слышу треск дерева.
И это просто чертовски приятно.
Представив, что все это увидит отец, я чувствую себя еще лучше. Это его вина. Скорее всего, он слишком сильно ее ограничивал. Не давал ей дышать. Никогда не хотел, чтобы она виделась со своей семьей. Не хотел выпускать ее из виду. Вот почему отец обустроил себе такой тщательно продуманный домашний офис.
Когда его не было в этом офисе, мать с отцом всегда находились вместе.
Я думал, это потому, что они безумно счастливы.
На самом деле, он просто загнал ее в ловушку. Не давал ей наслаждаться свободой.
Но я предоставил Заре свободу. Я позволил ей делать все, что захочется.
И она кинулась умолять его.
Того, кто не давал ей и шагу свободно ступить.
Я снова пинаю комод. А затем снова. И снова. И вскоре в нем образуется дыра, у меня бешено колотится сердце, а на шее выступает пот.
Я опрокидываю нахрен всю эту чертову бандуру, и она разлетается на части так, что у меня в ушах отдается грохот.
Тяжело дыша, я отступаю назад и прижимаюсь к стене. Я ударяюсь о нее головой и, закрыв глаза, сжимаю кулаки.
И тогда передо мной раскрывается вся картина.
Все, что я сделал.
Все, что я должен был сделать.
У меня в голове проносится сцена с Зарой у бассейна. Когда я нырнул, чтобы ее спасти.
Затем то, что случилось между ней, мной и Алексом в ту ночь, когда погибла Рианна.
У меня на самом деле не было желания причинять ей боль.
Я только хотел, чтобы она усвоила урок. Хотел, чтобы Зара поняла, что он ей не подходит. Он никогда ей не подходил.
Он не давал ей свободно вздохнуть. Не давал свободно жить. Совсем как отец моей матери.
Вот почему она пыталась меня утопить.
Знаю, это его вина.
Отец ее доканал. Он ее слишком контролировал. Слишком много от нее требовал.
Я бы позволил Заре делать все, что заблагорассудится, если бы она только выбрала меня.
А не того, кто хочет ее изменить.
То, что Зара — гиблое дело, я понял сразу, как с ней познакомился. Но мне было плевать. Я не хотел ее менять. И сам не хотел меняться ради нее. Вместе мы могли бы быть такими порочными, какими нам хотелось. Ради нее я перестал ходить на встречи с психиатром. Потому что Зара приняла бы меня таким, какой есть.
Я бью кулаком в стену.
Моя порочность такова, что я никому не могу о ней рассказать. Но Зара бы ее поняла.
А она умоляла его. Даже после того, как он обошелся с ней как с дерьмом.
Может, ей именно этого и хочется.
Может, ей всё же хочется, чтобы кто-то попытался ее спасти. Спасти ее насилием, угрозами и жестокими словами.
Кто-то, кто не примет ее такой, какая она есть.
Если, блядь, ей этого хочется, то и это я тоже могу ей устроить.
37
ЗАРА
Сентябрь сменяется октябрем.
Иногда в студенческом городке я вижу Алекса, он смеется и шутит со своими друзьями. Я вижу его за обедом, когда встречаюсь с Кайли. Иногда он смотрит в мою сторону, но ничего не говорит. Не машет рукой.
Мы не разговаривали с ним с тех пор, как он уехал из пляжного домика.
Домой меня отвез Дуайт. Спрашивал меня об Алексе. Я ничего ему не сказала.
До меня доходили слухи об Илае, но, полагаю, у нас с ним не совпадают расписания, поскольку его я, к счастью, не встречала. Я слышала, что у него грандиозный успех на всех соревнованиях. В остальном от него ни слуху, ни духу.
Хвала Всевышнему.
Он не пытается со мной связаться.
Думаю, игра, в которую играли мы втроем, действительно закончилась.
В конечном счете никто не выиграл.
Иногда я потираю большим пальцем бедро и вспоминаю об этом.
Вспоминаю его слова, сказанные, когда он пришел ко мне домой: «Эти шрамы прекрасны, малышка».
Наверное, я действительно была для него всего лишь развлечением. Игрой.
Теперь предел моего социального взаимодействия — это Джакс, Кайли и университетские профессора, и последних я стараюсь, по возможности, избегать. Я иду на занятия, потом незаметно выскальзываю, в вызванном Аддероллом тумане выполняю свои задания, глотаю сироп от кашля и ложусь спать.