— Как тебя зовут?
— Вера. — Она откусила следующий кусочек яблока. — А вы куда идете?
— Да так, работу ищу.
— К немцам?
— Да. В Силезию.
— А деньги у вас есть?
— Да вроде бы иногда пропускают даром.
Девочка скорчила мину.
— И вы в это верите? Все берут.
— Посмотрим.
Она без всякой уверенности кивнула. Сплюнула косточкой и уселась рядом со Смитом, опираясь о бетон спиной и подтянув коленки под самый подбородок.
— Мама говорит, что на сей раз это уже конец.
Смит не понял.
— Конец?
— Нуу, начнут драться, а потом придут китайцы.
— А русские?
— А что русские? — фыркнула она. — Им дадут водки, и все будет спокойно.
Смит смеялся про себя, слушая этот политологический анализ.
— А папа? — спросил он.
— Что?
— Ну, что думает по этому поводу он?
— Э-э, пан, папу моего вот уже три года назад забрали.
— Забрали?
— Ну мертвый о, мертвый. — Она приложила сложенные пистолетиком пальцы к своему виску. — Бац! Знаете, как при этом вылетают мозги? Серый такой холодец на стенке. Но иногда пуля остается внутри, и тогда ничего не видно. Но если очередь из влода, тогда головы совсем нет. Та-та-та! А я когда-то стреляла... знаете, как бьется? Чуть из рук не выскочил. Вы когда-нибудь стреляли? Брат говорит, что самые лучшие, это снайперские. Идет себе человек по пустой улице, и тут тебе, неизвестно откуда... и готово! Классно же? Только гранаты еще лучше. Мы как-то нашли с братом... О боже, мама меня зовет, надо бежать. — Она схватилась с места и скрылась.
Смит не глядел ей вслед. Он чувствовал себя виноватым даже за то, что вообще с ней разговаривал. В голове была сплошная каша, даже и не знал, что обо всем этом думать. Здесь он пребывал достаточно долго, чтобы не пользоваться категориями психозов и детских травм; только вот вместо них никаких других инструментов не находилось. А в результате ему просто не хватало слов, и мир, неописанный, разлетался на куски. Люди, предметы, идеи — все размывалось. Эта девочка — Боже мой, эта девочка... ведь она ни в коем случае не больна, для нее все здесь абсолютно естественно.
И точно так же со всем, на что не поглядишь. Ненормальность ненормальности. Нужны новые слова, новые мысли. А у него оставались только старые.
Смит глядел и слушал, уже не представляя, что на голове у него шлем. Дом Партии по кубатуре соответствовал средневековым соборам, поэтому солнца впускал вовнутрь приблизительно как и те. В холодном полумраке здесь клубилось более тысячи человек. Отдаленных он видел только лишь как тени. В углах, возле оставшихся неразрушенными стен, поставили низкие и узкие кровати, нечто вроде нар, на которых лежали больные. От свежего кладбища, в которое превратился городской парк, их отделяла пара десятков метров; и это не было добрым предсказанием. Возле больных никаких врачей; только родные, да и то не всегда. Не исключено, что кто-то там умирает в одиночестве, а рядом играются дети. Возле столба несколько стариков режется в карты понятное дело, на деньги, и, понятное дело, это германские марки, а вовсе не рубли, пожираемые гиперинфляцией со сверхзвуковой скоростью. В тени вздымается шум приглушенных разговоров: все разговаривают так, чтобы не привлекать внимания, чуть ли не шепотом, даже зовущие детей матери, потому что уже пора спать; даже они делают это каким-то сдавленными голосами, как будто опасаясь заслужить строгое наказание за превышение уровня звука, хотя здесь вовсе нет никаких охранников, никаких солдат, никаких казенных чиновников — одни беженцы. Тем не менее — говорят по-русски. С нью-йоркской перспективы Смиту это казалось еще одним искусственным актом принуждения, повсюду уже игнорируемым — ведь после смерти Сталина уже никому не грозила петля за разговор на польском — тем временем, это оказалось, наверное, самым стойким остатком прошлой эры. Есть такие дети, говорил силезец с каким-то горьким презрением, есть такие дети, что уже вообще: только по-русски. С нью-йоркской перспективы это казалось уже совершенно невозможным. Три четверти века — неужто это так много? Неужто это и вправду так много? А ведь достаточно на минутку задуматься, чтобы понять, что из людей, которые обучились в детстве польскому если не родному, то, во всяком случае, семейному языку, сегодня остались лишь недобитые крохи; что доминирующее сейчас поколение — это поколение людей, которым ночью снятся кровавые кошмары, если в общественном месте у них выскользнет хоть полсловечка на польском. Можно осуждать жестокость подобных методов, но ведь никто и не отрицает их эффективности.