И вот тут, как бы в качестве комментария к собственным размышлениям, Смит услыхал запущенную с магнитофона с трещащим динамиком — польскую песенку. Одаренный исключительно низким голосом мужчина печально заводил под аккомпанемент расстроенной мандолины; запись была просто ужасная. Смит этой песни не знал, хотя слыхал уже немало подобных кичевых завываний, сделанных под народные припевки.
Черной Зоське — цветок черный
Черной Зоське — черная сирень,
Поцелуйчик — девочке в веснушках,
....
(((
Его разбудил Витшко, потормошив за рукав.
— Ч-чего...?
— Собирайся, пошли.
Смит моментально пришел в себя. Было раннее утро, и, судя по углу падения солнечных лучей — только-только светало. Он собрал свои вещи, закинул на плечо рюкзак. Люди спали, никто не смотрел на них. В дверях разминулись с сонной женщиной, возвращающейся из толчка, располагавшегося возле самого кладбища.
На веранде Смит схватил контрабандиста за рукав.
— Да, — ответил силезец еще до того, как американец успел задать вопрос.
Они пошли.
(((
На выходе из города был блок-пост; там стоял бронетранспортер, на нем лежало двое русских, третий сидел рядом, на траве, и лопал колбасу, запивая какой-то мутной жидкостью из грязной фляги с мятой шейкой. Рядом с ним расположилось трое молодых мужчин; они играли в карты и рассказывали друг другу анекдоты, солдат с колбасой угощал их хлебом и луком. Четвертый из экипажа бронетранспортера, раздевшись до серой майки, стоял у шлагбаума и курил. Перевешенный через плечо влод колыхался при каждой затяжке, заткнутые за пояс характерные квадратные рожки пускали в лес яркие зайчики из отраженных лучей близящегося к зениту солнца. Одним словом: военная идиллия.
Витшко подошел к курильщику, обменялся с ним парой фраз. Тот обернулся и крикнул картежникам. Те без особой охоты собрались, спрятали карты, подняли свои рюкзаки; попрощавшись с солдатами, они подошли к силезцу.
Смит наблюдал за всем этим, спрятавшись за первыми деревьями леса; когда же встретился с группой за первым поворотом шоссе, то спросил про этих русских.
— Нормальные ребята, — сказал рыжий.
Тем временем Витшко собрался уходить.
— Мы еще увидимся? — спросил его американец.
По своей привычке контрабандист лишь пожал плечами.
— Сомневаюсь, — буркнул он, пожал Смиту руку и ушел. Трое молодых людей проводило его взглядами.
— Сука старая, — скрипнул постриженный налысо.
Смит почувствовал, что самое время взять ситуацию в свои руки.
— Смит, — сказал он, протянув руку.
Он боялся, что те по каким-то причинам проигнорируют его жест, но опасения были напрасными. Рыжий занялся представлением.
— Ян, Михал, Анджей. — Сам он был Михалом, Анджей — это мрачный стриженный, а Ян — третий, худой бородач с шрамом над глазом.
Смита заинтересовало звучание имен, чисто польское; даже сам их подбор вызывал смутные ассоциации.
Когда он спросил об этом, в ответ услыхал смех.
— Ясное дело, что в бумагах все по-другому! Сам ведь знаешь, закон об именах. Но это наши настоящие имена.
Все правильно, он знал. В двадцать четвертом, наряду с Законом о языке, в жизнь вошел и закон об именах, приказывающий давать детям лишь те имена, которые находились в официальном советском реестре, меняли даже излишне польские отчества. Так что у этой троицы в бумагах наверняка были вписаны какие-нибудь Иваны, Алексеи, Михаилы. Только, начиная с момента восстания, по Надвислянской Республике прокатилась волна замены имен, из этого получилась даже своеобразная мода.
— А я Яхим Вельцманн, — сказал Смит. — Репатриированный еврей из Сибири.
— Прекрасно, — кивнул рыжий Михал. — Очень хорошо. Оборудование в рюкзаке?
— Ага.
— Это уже хуже. — Он почесал бровь. — Ну ладно, чего-нибудь придумаем.
— Где Выжрын?
— Тихо, тихо.
— Говорят, что он выступил с Балкан.