Извергая из себя содержимое желудка, Смит согнулся и тут заметил пятно на собственных штанах, в какой-то миг он, должно быть невольно, обмочился. Проходящий мимо лысый старик с охапкой перевязочных пакетов и целой батареей стеклянных ампул, запакованных в чем-то, более всего напоминающем патронташ, приостановился и хлопнул Айена по плечу.
— Сиди, гляди в землю и поглубже дыши, — сказал он.
Смит присел на стволе разодранного до белых внутренностей дерева, но вот заставить себя глядеть в землю он не мог. Глядел на людей, мертвых и живых, и тех, кто был посредине этих состояний, но медленно дрейфовал к какому-то из берегов. Лысый ходил между ними и то перевязывал, то колол шприцом, тем самым помогая течениям реки судьбы. Он был словно Немезида. Смит видел расширенные черным страхом глаза раненных, уставившиеся на старика, на его руки, когда тот приближался к лежащим — за чем протянет он руку: за белым бинтом или стекляшкой; это было словно приговор, да и на самом деле было приговором. Помогавшие старику добровольцы закрывали веки трупам, успокаивали перевязанных, а то и сами перевязывали тех, на кого указывал лысый; тех, кому делали укол, успокаивать было не надо, и уж наверняка не перевязывать — они быстро засыпали, во всяком случае, так это походило — на сон.
Из кратера, откуда, угрожая небу, выглядывала полураскрытая ладонь вырванных из земли корней поваленного дерева, вышел мрачный толстяк с кровью на лице. Сопя от усилий, он дотащился до ствола, на котором сидел Смит, и свалился рядом. При этом он дышал словно локомотив, пот смешивался у него с кровью.
— Ты хоть видал, с какой стороны? — обратился он через какое-то время к Айену по-польски.
— Что?
— С какой стороны они налетели. С востока или юга. Видал?
Смит не знал, о чем толстяк говорит. Он сглотнул слюну, набрал воздуха в легкие и очень тихо, спокойно сказал:
— Прошу прощения, не понял.
Толстяк внимательно поглядел на него.
— Ага, — буркнул он себе под нос. — Ну ладно, отдохни. А потом поговорим, я тебя не знаю.
Он вытащил откуда-то платок и начал вытирать им свое лицо; похоже, что это была не его кровь. При этом он снова что-то бурчал под нос.
Не поднимаясь, он схватил за руку проходящего рядом двухметрового здоровяка с влодом на плече, цигаркой в зубах и усталостью в глазах.
— Дядьку видел? — спросил он.
Великан остановился, сбил пепел; на толстяка он не глядел разглядывался по сторонам.
— Нет.
— Кто сидел на радаре?
— Не знаю. Может Клоп. Или Негр.
— А что с Евреем? Наверное, очередное затмение.
— Шарики за ролики у него заходят, это факт.
— А ребята Ворона? Заснули? И вообще, где сам Ворон?
— Ах, Ворон.
— Ты мне тут, бляха-муха, не вздыхай, а только скажи, что с ним.
— Ну-у, голову ему, того... Рикошетом.
— Блядские кассетные... Ведь они же даже не шли со сверхзвуковой. Сколько их было? Две пары?
— Ебака говорит, что они пошли по-новой.
— Замеры у них должны были быть как из под микроскопа.
Великан почесал свой заросший подбородок.
— Прусак болтал по радио с Володыевским.
— Так когда это было? Только что. Я же сам слыхал, Володыевского объявили только четверть часа назад. За такое время они бы ни хуя не успели — ни из Крыма, ни из Гнезда, ни от Трепа.
Гигант пожал плечами, покачался на пятках, глянул в небо и выдул губы.
— Разве что их взяли с патруля... свернули с трассы...
— И что, с кассетными бомбами под крыльями? Пиздишь, Юрусь, пиздишь.
Юрусю все было по барабану, он был совершенно не в настроении и только печально вздохнул.
— Знаешь что, отвали... А я иду к Ебаке. Ты идешь?
И они пошли.
Смит только сидел и глядел. Появился сгорбленный худой тип в рваной камуфляжной куртке и с чем-то, похожим на грязную столу на шее; он ходил от одного к другому и что-то шептал над ними; до Айена донеслись клочки спешной латыни. Ксендз? — мелькнуло в голове Смита. Молитвы за умерших, за живых, за умирающих и убивающих...