Шиповник вне сезона,вне замысла и чувств,в твой короб, Персефона,зерно стряхнувший куст —
чей корень рвет мне сердце,как пурпурный шифон,к потусторонней дверцеприколотый шипом.
2
Куст, изгибы судьбы,как Минотавр и Минюст,выводящий в шипы,больше не куст, а Пруст.
Сгинул лес, где егодядя Том как фантомокружающегозвал, пугаясь, кустом.
То, как, дрожью пронзен,прыскал он кровь и трясбелый прах в чернозем,было не битвой рас,
а франтовской примеркойслов корневого гнезда,скрытого бутоньеркойаристократа-куста.
«После северозападного, ночью вывшего «у!»…»
После северозападного, ночью вывшего «у!»,стало бело и ровно и, так сказать, красиво.Но все равно летунью, севшую на метлу,утром еще, как пьяную, боком к метро сносило.
В городе снежная буря – развлеченье, эффект.Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие,как для небесного пламени – тусклые догмы сект.Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии?
Только и радость, что ночь, только пурге и надежд,что балдахин, обрушивающий кружево паутины:белые вспышки хлопьев – и слепота промеж,как экран за мгновение до начала картины.
Что ж это нам показывали? То ли, как хорошистены цивилизации? То ли, как плющат сушукости воды и воздуха? То ли, что у душиу мировой есть способы сплачивать наши души.
«Здесь кукушка из лесу благовестит…»
Здесь кукушка из лесу благовестит,дескать, вот, пощусь и тащусь.И глотает гусеница пестицид,от себя, мол, сама лечусь.
Это в городе пьют с карамелью чай,но пути туда топь да гать,топь да гать километров тыща, считай,не видать отсель, не слыхать.
Это там телевизорный есть король,на все руки мастак-мудрец.А у нас он ноль, босота и голь,на дырявой дуде игрец.
А ведь мы уж не то чтоб совсем куку,не шаляй-валяй – ведь у насжмудь-страна приснилась раз мужикуи не Шауляй – Каунас!
И хоть наша кровь не из тех европ,а сама собой по себе,но на вкус и запах она – укроп,истолченный с солью к зиме.
Да не с той, что под веки сует себя,солью зренья. А с той, что с веквдруг слетает на теплую пыль, шипя,как сухой не вовремя снег.
Ars poetica
Ю.К.
Исторгни тост не тостИз говорения:– За безответственностьСтихотворения!За звук, не в очередьНа штамп ко вкладышу,Не чтобы речь тереть,Упавший на душу.Не за в морщинах лобИ палец к темени —За вереницу словБез роду-племени.За все, что числитсяКак безыдейное —Пей за бессмыслицу,Возню постельную,Бузу базарную…За непохожееНа жизнь!Чтоб шарм ееПочуять кожею.
«Что-то глаз и ухо дразнит…»
Что-то глаз и ухо дразнит,мелко-мелко мельтеша:дескать, глория сик транзит, —и давай кряхтеть душа.
Как в котле у юной ведьмы,вскиснувшее вещество:не иметь бы, не иметь бы,не иметь бы ничего.
Ни готовить тайной встречи,ни шутя орехи грызть,ни роскошествовать в речи,ни сосчитывать корысть.
…А куда же ты глядела,когда девочкой была?Для чего искала делаи узор, как сеть, плела?
Вот и колет твой же острымплавником тебя улов.Щиплет йод. Не пир, не постригжизнь. Не память. Жизнь из слов.
На Волге
Волна набегает, и берег давай говорить —о веслах, винтах, парусах и канатных паромах.Она отвечает, но речи потеряна нить.Доносится лишь: – Я не дура. – Я тоже не промах.
И было б забавно взаимное их хвастовство,не бейся там сдавленный всхлип и мольба. Опозданье —от века в ней свойство натуры, тогда как егонатуры ядро – неназначенных встреч ожиданье.
Лаская губу ль его заячью, волчью ли пасть,щекочет она изъязвленное ею же нёбо.И чья, непонятно, в их кашле натуга, чья власть.И кто задохнулся, она или он? Или оба?
«Коровки божьей, жука и мухи…»
Коровки божьей, жука и мухитрепещут крылышки и дребезжат,и застревает в безвольном ухе,чего не ловит надменный взгляд.
Ты, желтосиняя в алмазной крошкестрекозья выставленность арт-нуво,когда фацетки двуглазой брошкии есть искусство – да ну его!