Вы – цацки, вы – ни на что не годныйбез толку мечущийся блеск и гул,изображающие то почетный,то стерегущий нас караул.
Рука, прихлопни их, по треску дробив параде казнь признав. Но не угробьулитку пламени и кокон крови.Неповторимы огонь и кровь.
«Всё, я уже ничего не знаю…»
Всё, я уже ничего не знаю.Не слышу даже того, что сам бормочу.Из дел – заснув в октябре и очнувшись к маю,сдать кровь и мочу – единственное по плечу.
Мне кто-то знаком, но кто, я не уверен.Я что-то должен, только не помню что.Не разберу, кто ангелом смотрит, кто зверем.Несу, что ни попадя. Но хоть не вру зато.
Потому что не различаю неправду, правду.Путаюсь, что мерещится, что наяву.Всё отбирают. Взамен оставляют мантру:«жив – выживаю – жизнеспособен – живу».
Из Беранже
Здравствуйте, дорогие. А где сестра?В шапке кудрей, с антрацитовыми глазами.Дома оставили, слишком стала стара.Маска морщин с пепельными волосами.
Зря. Замысел, он как свет: всегда милосерд.Вы, например – не хотели, а ведь пришли же.Белая ковка локонов, татуировка черт —вот что в фокусе. И никого нет ближе.
Правда: ступайте за ней, будьте уж так добры.Пусть увидит, что согнут, но что встречаю стоя.И ничего, что не было никогда у меня сестры.Нынче она единственная в точности знает, кто я.
«Свистит, но звука не расщеплет…»
Свистит, но звука не расщеплетна смысл, восторг и молодечестводрозд, подобрав по слуху щебет:отцовство-отчество-отечество.
Свист, стерший имя. Пташку-имябез места, без семьи, без времениунесший изо льда в полымяи онемевший, скажем, в Йемене.
Вздор, писк – но стоящий усилий,с какими атмосфера плотнаяпружинит, если над Россиейвзмывает стая перелетная.
Им лапки всасывает мякоть,урчащая: вот червь, позавтракай,еще успеешь покалялкатьс родней, трепещущей над Африкой.
А те ей: мы другого духа —что делать здесь ночами зимнимикомочкам щебета и пуха,лишенным родины и имени?
А та: дождись, останься, ну же!В конце концов – отцовство, отчество.А те: ну да, но стужи, стужи —без струй, без музыки, без общества.
Свой мир
Хотя и стоит этого-того(пусть будет: этажерки и толкушки)свой мир, нам остается только «сво»от сводничества – ни души, ни тушки.Сшить, сострочить – вот цель. Соединить.Собой. Одним собою. Не надеясьни на кого. Ведь струйка крови-нитьи мысль-иголка никуда не делись.И съесть – как тот пророк – не своегопера и почвы книжку и картошку.Собой – и только, сделать вещество,под кожуру проникнув и обложку.Короче, опровергнуть пустоту.И, плоть в конце концов на оболочкупустив, обить небесную плитусафьяном атомарным. В одиночку.
Астры
Небо за миг растворило созвездия в спиртеутра. Отчего немедленно поголубело.Но поднеси, как спичку, себя к нему, вспыхни,и на полмига сделается оно бело.Спрячься в нору – пусть отпылает свитоквремени. И если там будет воздух,выгляни только на выдохе – видетькупол, монтируемый на новых звездах.
Это к тому, что стоит ли сеять весной рассадуастр в предвосхищенье сентябрьской продажицветов, от века подобных застрявшему стаду,не знающему, что щипать – не самих себя же.Во-первых, может не оказаться петлицы,в которую их втыкают. А самое главное – царстваогненно-траурного, в котором могли распуститься,как блеклые звезды неба, осенью астры.
Сенокос
Кóсу и грабли взять как гитару и гусли,чтобы травинка к травинке ложилась самастрочкой, звеня стебельками, как струйками в руслетканного, что ли, струнного, что ли, письма.
Ибо трава эта – лен. И рубаха льняная —то ли папирус, то ли гребенка сроднитой, на которой, губами папирус гоняя,в кровь их стирают, а он все гони да гони.
Это как каторжник, жизнь проходивший в оковах,в пламени ярости плющит – плевать, что тюрьма, —уз примитив в примитив духовых и щипковых.Разницы нет, когда тянет в воронку псалма.
«Заключенный глядит на небо…»
Заключенный глядит на небо,потому что оно свободно,за любую выходит зонуи все целое, а не пайка.