Я наблюдал это зрелище минут пять, не замечая хода времени, потом вышел в коридор, где стояли двое стажеров в шапочках. Их маски болтались на бечевках. Стажеры уплетали пончики, запивали их кофе и смеялись, обсуждая какое-то свидание вслепую.
9
Доктор медицины Роджер Уайтинг проживал на третьем этаже многоквартирного дома, стоявшего на ближнем к больнице склоне Маячного холма. В этом убогом районе селились те, кому было не по карману жилье на Луисбергской площади. Дверь мне открыла жена Уайтинга, невзрачная женщина на седьмом или восьмом месяце беременности. На лице ее застыло выражение тревоги.
– Что вам угодно?
– Я Джон Берри, патологоанатом из Линкольновской больницы. Мне хотелось бы побеседовать с вашим супругом.
Она окинула меня долгим подозрительным взглядом.
– Муж пытается уснуть. Он работал двое суток подряд и очень устал.
– У меня чрезвычайно важное дело.
За спиной женщины выросла фигура тщедушного молодого человека в белых мешковатых штанах. Он выглядел не просто уставшим, а совершенно изнуренным и насмерть перепуганным.
– В чем дело?
– Я хотел бы поговорить с вами о Карен Рэнделл.
– Я уже раз десять все объяснял. Спросите лучше доктора Карра.
– Я был у него.
Уайтинг провел ладонью по волосам и повернулся к жене.
– Все хорошо, дорогая. Налей мне кофе, пожалуйста. Не угодно ли чашечку? – спросил он меня.
– Да, если можно.
Мы устроились в тесной гостиной, обставленной дешевой ветхой мебелью, и я сразу почувствовал себя как дома. Каких-нибудь несколько лет назад я и сам был интерном и прекрасно знал, что такое безденежье, тревога, подавленность, черная работа по скользящему графику, когда среди ночи тебя то и дело зовет медсестра, чтобы получить «добро» на очередную пилюлю аспирина для пациента Джонса, когда приходится усилием воли соскребаться с топчана и осматривать больного. Знал, как легко допустить роковую ошибку в эти предутренние часы. В бытность мою стажером я однажды едва не убил старика, у которого было слабое сердце. Когда спишь три часа за двое суток, можно таких дров наломать. И пропади оно все пропадом.
– Я понимаю, что вы устали, и не отниму у вас много времени, – сказал я.
– Нет-нет, – с очень серьезным видом ответил Уайтинг. – Если я сумею чем-то помочь… Ну, то есть…
В комнату вошла миссис Уайтинг с двумя чашками кофе. Она окинула меня неприязненным взглядом. Кофе оказался жидким.
– Хочу расспросить вас о состоянии девушки в момент ее поступления. Вы тогда были в приемном покое?
– Нет, я пытался вздремнуть. Меня позвали.
– Во сколько это было?
– В четыре часа плюс-минус несколько минут.
– Расскажите, как все происходило.
– Я прилег, не раздеваясь, в каморке возле травмпункта, но едва успел задремать, как меня позвали. Я только что поставил капельницу одной старухе, которая все время норовила выдернуть иголку, да еще врала, что это делает кто-то другой, – Уайтинг тяжко вздохнул. – Короче, намучился я с ней и был совсем осоловевший, а тут еще срочный вызов. Я встал, окатил голову холодной водой, вытерся и отправился в приемный покой. Девушку как раз вносили.
– Она была в сознании?
– Да, хотя почти не соображала. Потеряла много крови и была белая как мел. Бредила, тряслась в лихорадке. Мы не могли толком измерить температуру, потому что больная клацала зубами. Но кое-как определили. Тридцать восемь и девять. После этого начали брать перекрестную пробу.
– Что еще вы сделали?
– Медсестры укутали ее одеялом и подсунули под ноги подставки, чтобы кровь приливала к голове. Затем я осмотрел ее. Было вагинальное кровотечение, и мы поставили диагноз: самопроизвольный аборт.
– В крови были какие-нибудь сгустки? – спросил я.
– Нет.
– Никаких фрагментов тканей? Может быть, лоскутья детского места?
– Нет, ничего такого. Но кровотечение началось задолго до ее поступления к нам. Ее одежда… – Уайтинг умолк и уставился в угол. Наверное, перед его мысленным взором опять встала вчерашняя картина. – Одежда была очень тяжелая. Санитарам пришлось повозиться, чтобы снять ее.
– Девушка произнесла что-нибудь членораздельное, пока ее раздевали?
– В общем-то, нет. Бормотала время от времени. Кажется, что-то про старика. То ли «мой старик», то ли просто «старик», не знаю. Но речь была невнятная, да никто и не прислушивался.
– Больше она ничего не сказала?
Уайтинг покачал головой.
– Нет, когда срезали одежду, она все норовила прикрыться. Однажды произнесла: «Не смейте так со мной обращаться», а потом спросила: «Где я?» Но это было в бреду. Она почти ничего не соображала.