Мы подошли к двери. Изнутри доносились звуки веселья: звон бокалов, разговоры, смех.
— Желаю удачи, — сказал Хэмонд. — Очень хочу, чтобы войну выиграл ты.
— Я тоже.
Вечер давал Джордж Моррис, старший ординатор Линкольнской больницы. Моррис заканчивал ординатуру и собирался заняться частной практикой, так что это было нечто вроде дебюта, устроенного им самому себе.
Обставлен прием был великолепно. Гостей окружили ненавязчивым комфортом, который, вероятно, встал хозяину в хорошую копейку. Мне это напомнило роскошные банкеты, которые дают фабриканты, готовясь выпустить новый продукт или заняться новой отраслью производства. В некотором смысле то же самое происходило и тут.
Джордж Моррис, двадцати восьми лет от роду, имеющий жену и двух детей, увяз в долгах. Любого врача на его месте постигла бы та же участь. Теперь он собирался из этого положения вылезать, для чего ему нужны были пациенты. То есть чтобы их к нему посылали, чтобы его им рекомендовали. Короче говоря, он нуждался в расположении и помощи врачей, пользующихся в городе известностью. Вот почему он и наприглашал их к себе домой в количестве двухсот душ и теперь накачивал лучшими алкогольными напитками, какие только сумел доставить, и кормил до отвала лучшими закусками, какие только нашлись в лучшем ресторане.
Мне, поскольку я был всего лишь патологоанатом, было весьма лестно получить приглашение на этот прием. Я ничем не мог быть Моррису полезен: патологоанатомы имеют дело с трупами, а трупам уже никого не рекомендуешь. Моррис пригласил нас с Джудит потому, что дружески к нам относился. По-моему, на этом приеме мы были у него единственными друзьями.
Я огляделся по сторонам. Налицо были заведующие отделениями большинства крупных больниц города; присутствовали также ординаторы и жены. Жены сбились в кучку в углу и говорили о детях; врачи раскололись на несколько кучек помельче, по признакам принадлежности к той или иной больнице, к той или иной специальности. В одном углу Эмери оспаривал эффективность пониженных доз при лечении гиперфункции щитовидной железы; в другом Джонстон говорил о печеночном давлении; еще дальше можно было услышать, как Льюистон бормочет на свою излюбленную тему о бесчеловечности лечения депрессивных форм шизофрении электрошоками. Оттуда, где толпились жены, время от времени доносились такие слова, как «прививка» или «ветрянка».
Из всех гостей, присутствовавших на этом вечере, только один человек мог оказаться мне полезен — Фриц Вернер; но его что-то не было видно, и я слонялся из комнаты в комнату, высматривая его. Расхаживая среди гостей, я слышал обрывки анекдотов и разговоров; вечер протекал, как и всегда в домах врачей.
«Слыхали про французского биохимика, у которого родились близнецы? Он одного крестил, а другого оставил в качестве контрольной единицы».
«Все равно у всех у них рано или поздно развивается бактериемия…»
«А что вы хотите от человека, который учился в колледже Хопкинса?…»
«Конечно, можно выправить газы крови, но ведь этим кровообращению не поможешь…»
«… Конечно, он насвистался. Кто б не насвистался».
«…печень чуть не до колена. А никаких функциональных нарушений…»
«Она заявила, что выпишется, если мы не будем оперировать, так что, естественно, мы…»
«Не может быть! Гарри с санитарочкой из седьмой? С этой блондинкой?»
«…просто не верю. Он публикует больше журнальных статей за год, чем средний человек может прочесть за всю жизнь».
К восьми я начал уставать. И тут увидел Фрица Вернера; он как раз входил в комнату, приветственно помахивая всем рукой и о чем-то весело рассказывая. Я двинулся к нему, а он к бару.
Это был высокий, тощий, почти изможденный человек. В его движениях было что-то птичье; ходил он как-то неуклюже, бочком; слушая собеседника, вытягивал шею, словно был туг на ухо. В нем чувствовалась какая-то страсть, что, возможно, объяснялось его австрийским происхождением и еще артистичностью натуры; Фриц в качестве хобби занимался живописью, отчего у него в кабинете всегда бывало тесно и беспорядочно, совсем как в студии. Но зарабатывал он на жизнь — и притом неплохо — как психиатр, изо дня в день терпеливо выслушивая скучающих пожилых дам, которые на закате жизни вдруг вообразили, что у них неладно с головой. Протягивая мне руку, он улыбнулся.
— Кого я вижу! Не язва ль это здешних мест?
— Я уж и сам начинаю так думать.
Он окинул взглядом комнату.
— Ваша жена выглядит сегодня просто очаровательно. Ей нужно всегда носить голубое.
— Я ей передам.
— Просто очаровательно. Как вообще все семейство?
— Спасибо, хорошо. Фриц…
— А работа?
— Послушайте, Фриц. Мне нужна помощь.
Он тихонько рассмеялся:
— Помощи мало. Вас спасать пора. Вот вы разговариваете то с тем, то с другим. Полагаю, что всех, кого нужно, вы уже успели повидать. Какое впечатление произвела на вас Баблз?
— Какая? Артисточка, которая выступает со стриптизом?
— Нет, я хочу сказать Баблз — соседка по комнате.
— Соседка Карен?
— Да.
— По общежитию в колледже?
— Господи, да нет же. По квартире, которую прошлым летом они снимали сообща на Бикон Хилле. Карен, Баблз и еще третья, которая имела какое-то отношение к медицине — сестра, или техник, или еще кто-то там. Хорошая компания!
— А как ее настоящее имя? Не Баблз [4]же?
Кто-то подошел к бару за подкреплением. Фриц строго посмотрел по сторонам и сказал профессиональным тоном:
— Звучит довольно серьезно. Пришлите его ко мне. Завтра, между половиной второго и половиной третьего.
— Я это устрою, — сказал я.
— И прекрасно. Рад был повидать вас, Джон.
Мы пожали друг другу руки.
Джудит разговаривала с Нортоном Хэмондом, который стоял, прислонившись к стене. Подходя к ним, я подумал, что Фриц прав: она действительно выглядела очаровательно. А потом я заметил, что Хэмонд курит сигарету. Собственно, ничего особенного в этом не было, если не считать того, что Хэмонд вообще-то некурящий. Рюмки в руке у него не было, и курил он не спеша, сильно затягиваясь.
— Слушай, — сказал я. — Ты бы с этим поосторожней.
— Я пыталась объяснить ему, — заметила Джудит — что кто-нибудь обязательно унюхает.
— Никто здесь ничего не унюхает, — возразил Хэмонд. По всей вероятности, он был прав: в комнате было не продохнуть. — А ты, значит, за аборт, но против марихуаны? Так я тебя понимаю?
Пока я наблюдал, как он набирает полный рот дыма, меня вдруг осенила мысль:
— Нортон, ведь ты живешь на Бикон Хилле. Ты не знаешь некую особу по прозвищу Баблз?
— Кто же ее не знает? — Он рассмеялся. — Баблз и Суперголова. Они всегда вместе.
— Суперголова?
— Ага. Это ее текущее увлеченье. Сочинитель электронной музыки, которая звучит, как собачья свора, воющая на луну.
— Она не жила прежде в одной квартире с Карен Рендал?
— Не знаю. Возможно. А что?
— Как ее настоящее имя? Этой Баблз.
— Никогда не слышал, чтобы ее называли по-другому. А парня зовут Сэмюел Арчер.
— Где он живет?
— Где-то недалеко от ратуши, в каком-то подвале. Он у них оборудован под чрево.
— Под чрево?
— Это надо видеть, чтоб поверить, — сказал Нортон и спокойно, удовлетворенно вздохнул.
10
Адрес я нашел в телефонном справочнике: Сэмюел Ф. Арчер, 1334, Лэнгдон-стрит.
Правда, существовал риск, что Сэмюел Ф. Арчер мог переехать, но все же я решил отправиться прямо по адресу. Квартира находилась в облупленном многоквартирном доме на крутом восточном склоне Бикон Хилла. В подъезде пахло капустой и пеленками. Я спустился по скрипучей деревянной лестнице в подвал, где сразу же вспыхнул зеленый свет, осветив дверь, выкрашенную черной масляной краской. На двери висела табличка с надписью: «Господь печется о чадах своих». Я постучал.
Изнутри до меня доносились взвизгивания, завывания, трели и стенания. Дверь отворилась, и передо мной предстал молодой человек лет двадцати с небольшим, с окладистой бородой и длинными влажными черными волосами. На нем были джинсы, сандалии и лиловая и белую крапинку рубашка. Он смотрел на меня приветливо, не проявляя ни удивления, ни любопытства.