— Гематологи здесь уже побывали? — спросил я.
— Да. Пришли и ушли.
— Ладно, — сказал я. — Можно мне позвонить? Я хочу согласовать с лабораторией.
Он пожал плечами:
— Пожалуйста.
Я прошел к телефону, взял трубку и набрал номер бюро прогнозов погоды. Когда в трубке раздался голос, я сказал:
— Дайте мне доктора Лэйзера, пожалуйста.
— …солнечно и прохладно. Вечером перемежающаяся облачность, повышение температуры до…
— Фред? Говорит Джон Бэрри. Я сейчас здесь, в квартире.
— …возможны ливневые дожди.
— Да, они говорят, что пробы были взяты. Вы уверены, что у вас их еще не получили?
— …завтра ясно, значительное похолодание…
— А, понимаю. Ладно. Хорошо. Правильно. Еду.
— …ветер восточный, слабый до умеренного…
Я повесил трубку. Никто не обратил на меня внимания, когда я уходил.
ПОНЕДЕЛЬНИК,
17 октября
В понедельник на меня нашло скверное настроение. Почти все утро я просидел, попивая кофе и куря сигареты и ощущая при этом противный, кисловатый вкус во рту. Я продолжал твердить себе, что прекрасно могу это дело бросить и никому от этого убытка не будет. Я мог только напортить.
Кроме того, если разобраться, то вины Уэстона тут не было. Хоть мне и хотелось найти виноватого, его я винить не мог. К тому же и человек он старый. Я только попусту тратил время. Я пил кофе и упорно убеждал себя в этом. Пустая трата времени.
А остановиться не мог.
Где-то около полудня я поехал на машине в лабораторию Мэллори и вошел в кабинет Уэстона. Он просматривал какие-то слайды и записывал свои наблюдения на диктофон, стоявший на столе. Когда я вошел, он прекратил это занятие.
— Хэлло, Джон. Какими судьбами?
Я спросил:
— Как вы себя чувствуете?
— Я? — Он засмеялся. — Прекрасно. А как ты себя чувствуешь? — Он кивнул на мою забинтованную голову.
— Ничего. — Я взглянул на него. Руки он убрал под стол.
— Болят? — спросил я.
— Что?
— Руки.
Он кинул на меня деланно удивленный взгляд. На меня это не подействовало. Я кивнул на его руки, и он вынул их из-под стола. Два пальца на левой руке были забинтованы.
— Несчастная случайность?
— Да. По собственной неосторожности. Резал луковицу дома — помогал на кухне — и поранился. Поверхностный порез, но все равно неприятно.
— Сами забинтовали?
— Да. Ранка пустяшная.
Я уселся на стул напротив него и закурил сигарету, чувствуя, что он внимательно за мной наблюдает. Я пустил струйку дыма в потолок. Лицо его оставалось спокойно-безразличным: он мне затруднял дело. Но это было его право, на его месте я, наверное, поступил бы так же.
— Ты пришел ко мне по какому-то определенному делу? — спросил он. — Видимо, относительно отчета о вскрытии Карен Рендал? Я помню, тебя это интересовало. Тебе было бы спокойней, если бы его просмотрел еще кто-нибудь. Сандерсон, например?
— Теперь это, собственно говоря, не имеет значения. С юридической точки зрения, во всяком случае.
— Пожалуй, да, — сказал он.
Мы снова уставились друг на друга: наступила длинная пауза. Я не знал, как подступиться к этому вопросу, но молчание меня просто угнетало.
— Стул, — сказал я, — был вытерт. Вы это знали?
На минуту он нахмурился, и я подумал, что он сейчас сделает вид, будто ничего не понимает; но нет, наоборот — он утвердительно кивнул.
— Да. Она сказала мне, что вытрет стул.
— И дверную ручку?
— Да. И дверную ручку.
— Когда вы там появились?
— Было уже поздно. — Он вздохнул. — Я допоздна проработал в лаборатории и уже ехал домой. Решил заехать к Энджеле, я это часто делал. Заезжал на минутку. Взглянуть на нее.
— Вы лечили ее от наркомании?
— То есть ты хочешь спросить, не снабжал ли я ее наркотиками?
— Я хотел спросить, не лечили ли вы ее.
— Нет, — сказал он. — Я, конечно, подумывал об этом, но знал, что ничего не получится, что я могу только напортить. Я уговаривал ее лечиться, но… — Он пожал плечами.
— Итак, вместо этого вы ее время от времени навещали?
— Просто чтобы помочь ей, когда ей бывало плохо. Единственное, что я мог.
— А в четверг вечером?
— Он был уже там, когда я приехал. Я услышал возню и крики; вошел и увидел, что он гоняется за ней с бритвой. У нее в руке был кухонный нож — знаешь, обычный хлебный нож, — она им и отбивалась. Он хотел убить ее, потому что она могла показать против него. Он все время это приговаривал; «Ты свидетельница, детка!». Не помню точно, что случилось потом. Я всегда любил Энджелу. Он крикнул что-то мне, какие-то слова, которых я не разобрал, и двинулся с бритвой на меня. Вид у него был страшный. Энджела уже успела пырнуть его ножом или, по крайней мере, порезать на нем одежду.
— И тогда вы схватили стул.
— Нет, я отступил. Тогда он погнался за Энджелой, повернулся к ней лицом, а ко мне спиной. Вот тут-то… я схватил стул.
— А порезы откуда? — Я указал на его пальцы.
— Не помню. Наверное, это он. Добравшись домой, я обнаружил также небольшой порез на рукаве пальто. Но точно я ничего не помню.
— Что было после того, как вы хватили его стулом?
— Он упал. Без сознания. Просто свалился. Энджела испугалась за меня. Потребовала, чтобы я немедленно ушел, сказала, что сама со всем справится. Она была в ужасе от того, что я могу оказаться замешанным…
— И вы ушли, — докончил я. — Грек был мертв, когда вы покидали квартиру?
— Точно не знаю. Он упал возле окна. Вероятно, она просто выпихнула его и затем вытерла за мной дверную ручку и стул. Но наверняка не знаю.
Я посмотрел на его лицо, на морщины и седину в волосах, и мне припомнились времена, когда он был моим учителем: как он умел где нужно приструнить, а где действовать лаской и уговорами, как я уважал его, как он по четвергам приглашал ординаторов в ближайший бар выпить с ним вечерком за компанию и поболтать, как он приносил ежегодно в день своего рождения торт и угощал всех сотрудников на своем этаже. Все это возникло в памяти: шутки, все хорошее и все плохое, наши споры и его объяснения, долгие часы в анатомичке.
— Да, — он печально улыбнулся, — вот так-то!
Уэстон не задал вопроса, которого я ждал.
— В конце концов вы легко могли бы доказать, — сказал я, — что действовали в целях самозащиты.
— Да, — медленно произнес он. — Возможно.
Снаружи холодное осеннее солнце разливалось по обнаженным ветвям деревьев, росших по обе стороны Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням лаборатории Мэллори, мимо меня промчалась карета «скорой помощи», направляясь к приемному покою городской больницы. Я успел заметить в глубине машины лицо с приставленной к нему кислородной маской, которую придерживал санитар. Черты лица больного различить было невозможно. Не определишь даже, мужчина или женщина.
Несколько прохожих остановились, как и я, провожая глазами карету. На лицах у кого было сочувствие, у кого любопытство, у кого беспокойство. Люди на секунду остановились, чтобы посмотреть и подумать — каждый о чем-то своем.
Видимо, мысль о том, кто этот человек, чем он болен, выйдет ли он когда-нибудь из больницы, промелькнула у каждого. Но у них не было возможности все это разузнать. А у меня такая возможность была.
Карета ехала с включенной мигалкой, но сирена ее безмолвствовала, и машина шла почти на нормальной скорости. Это означало, что состояние больного не критическое. Либо другое — что он уже мертв.
На миг меня вдруг обуяло какое-то странное, неистовое любопытство, я почувствовал себя чуть ли не обязанным пойти в приемный покой и выяснить, кто этот человек и каковы его шансы на выздоровление.
Но я не сделал этого. Я просто пошел по улице, сел в свою машину и поехал домой. Я старался выбросить из головы мысли о повстречавшейся мне карете «скорой помощи», потому что на свете существуют миллионы таких карет и миллионы людей ежедневно попадают в больницы.