Ее спутница нисколько не уступала ей ни в грации, ни в красоте, но если грация в ней была та же, что и в Гортензии, ибо обе они были креолками, то красота ее была совсем иной. Клер была выше своей новой подруги, а кожу ее отличал тот матовый оттенок, какой природа приберегает для южных красавиц, к которым она особенно благоволит; у нее были синие, как сапфир, глаза, черные, как смоль, волосы, осиная талия и миниатюрные, как у ребенка, руки и ноги.
Обе они получили превосходное воспитание. Воспитание Гортензии, прерванное ее принудительным обучением ремеслу, после освобождения матери из тюрьмы продолжилось с таким здравомыслием и старанием, что догадаться об этом перерыве было невозможно. Она очень мило рисовала, превосходно музицировала, сочиняла музыку и писала стихи для романсов: некоторые из них дошли до нашего времени, и то, что они так долго остаются популярными, объясняется не высоким общественным положением их автора, а их подлинной ценностью.
Обе девушки были художницами, обе были музыкантшами, обе говорили на нескольких иностранных языках.
Гортензия показала Клер свою художественную мастерскую, свои карандашные наброски, свой музыкальный кабинет и свою вольеру.
Затем они сели рядом с вольерой, в небольшом будуаре, расписанном Редуте.
Разговор у них зашел о званых вечерах, которые возобновились в то время, став блистательнее прежнего; о балах, которые с исступлением начались снова; о великолепных танцорах, о г-не де Тренисе, г-не Лаффите, г-не д’Альвимаре и обоих Коленкурах. Обе стали сетовать, что на любом балу им приходится хотя бы по разу танцевать гавот и менуэт. И, наконец, они с самым непринужденным видом обменялись двумя вопросами.
— Знакомы ли вы с гражданином Дюроком, адъютантом моего отчима? — спросила Гортензия.
— Доводилось ли вам встречаться с гражданином Эктором де Сент-Эрмином? — спросила Клер.
Клер не была знакома с Дюроком.
Гортензия не была знакома с Эктором.
Гортензия, по существу говоря, осмелилась признаться, что влюблена в Дюрока, ибо ее отчим, который, со своей стороны, питал к нему большую привязанность, благосклонно воспринял эту любовь.
И в самом деле, Дюрок был одним из тех блистательных генералов, целым рассадником которых стал в то время Тюильри. Ему не было еще двадцати восьми лет, его отличали чрезвычайно утонченные манеры, и обращали на себя внимание его большие выпуклые глаза, довольно высокий рост и стройное, изящное телосложение.
Однако над этой любовью сгущались тучи. Бонапарт ей покровительствовал, но Жозефина покровительствовала другой любви.
Жозефина хотела выдать Гортензию замуж за Луи, одного из младших братьев Наполеона.
У Жозефины в семье было два открытых врага — Жозеф и Люсьен. Их надзор за ее поведением заходил куда дальше обычной бестактности. Это они почти убедили Бонапарта после его возвращения из Египта не видеться более с Жозефиной. Это они постоянно подталкивали его к разводу, ссылаясь на то, что для осуществления честолюбивых планов Бонапарта ему необходим наследник мужского пола, и в этих обстоятельствах вели игру тем более красивую, что, казалось бы, действовали против собственных интересов.
Жозеф и Люсьен были женаты. Жозеф женился самым достойным образом, сообразуясь со всеми приличиями. Он взял в жены дочь г-на Клари, богатого марсельского торговца, и оказался свояком Бернадота. У г-на Клари оставалась еще третья дочь, которая, возможно, была еще прелестнее своих сестер, и Бонапарт попросил ее руки.
— Да ни за что, — ответил отец, — мне вполне достаточно в семье и одного Бонапарта!
Если бы этот почтенный марсельский торговец дал согласие, то в один прекрасный день он оказался бы тестем императора и двух королей.
Что же касается Люсьена, то он пошел на то, что в светском обществе называется неравным браком.
Году в 1794-м или 1795-м, когда Бонапарт был известен лишь захватом Тулона, Люсьен получил должность смотрителя провиантского склада в небольшом селении Сен-Максимен.
Будучи республиканцем и окрестив себя Брутом, Люсьен не мог позволить, чтобы в том месте, где он живет, находился какой-нибудь святой, и потому, переименовав святого Максимина, подобно тому, как переименовал самого себя, он присвоил этой деревне название Марафон.