Гражданин Брут из Марафона — это звучало хорошо.
Мильтиад звучало бы еще лучше, однако Люсьен, принимая имя Брут, не мог предусмотреть, что ему предстоит поселиться в Марафоне.
Люсьен-Брут жил в единственной гостинице Сен-Максимена-Марафона. Держал эту гостиницу человек, не помышлявший менять свое имя и продолжавший зваться Констаном Буайе.
У хозяина гостиницы была дочь, восхитительное создание по имени Кристина; порой подобные цветы произрастают и в навозе, а подобные жемчужины попадаются и в тине.
В Сен-Максимене-Марафоне не было ни развлечений, ни приличного общества, однако вскоре Люсьен-Брут ни в чем этом уже не нуждался. Кристина Буайе заменила ему все.
Однако Кристина была столь же целомудренна, сколь и красива; Люсьену не удалось сделать ее своей любовницей, и, в порыве любви и тоски, он сделал ее своей женой. Кристина Буайе стала не Кристиной Брут, а Кристиной Бонапарт.
Генерал, подавивший мятеж 13 вандемьера и начавший прозревать свою судьбу, пришел в ярость; он поклялся никогда не прощать молодожена, никогда не принимать его жену и выслал обоих из страны, назначив Люсьена на какую-то незначительную должность в Германии.
Однако позднее он смягчился, встретился со своей невесткой и 18 брюмера не без удовольствия увидел подле себя своего брата Люсьена-Б рут а, сделавшегося теперь Люсьеном-Антонием.
Итак, Люсьен и Жозеф были кошмаром г-жи Бонапарт, и она хотела, женив Луи на своей дочери, сделать его заинтересованным в ее благополучии и получить в его лице поддержку против них.
Гортензия всеми силами противилась этому браку, хотя Луи в то время был красивым юношей с нежным взглядом и приветливой улыбкой; внешне он напоминал свою сестру Каролину, только что вышедшую замуж за Мюрата, и был еще почти ребенком: ему едва исполнилось двадцать лет. Он не любил Гортензию, но и не питал к ней никакой ненависти; с ним можно было делать все, что угодно.
Что касается Гортензии, то она не испытывала ненависти к Луи, но любила Дюрока.
Ее откровения придали уверенности Клер де Сурди, и в конце концов она тоже сделала признание.
К несчастью, ей почти не в чем было признаваться.
Она полюбила, если только можно назвать это любовью, хотя уместнее было бы сказать, что она обратила внимание на молодого красивого человека лет двадцати трех или двадцати четырех.
Он был белокур, с прекрасными черными глазами, с чересчур правильными для мужчины чертами лица и с женственными на вид руками и ногами, но при этом сложен настолько соразмерно и гармонично, что сразу становилось понятно: эта внешне хрупкая оболочка скрывает геркулесову силу; опережая время, когда Шатобриан и Байрон создавали образы Рене и Манфреда, он носил на своем лице, покрытом бледностью, печать рока; дело в том, что о его семье, да и в самой его семье бытовали ужасные предания, которые никто в точности не знал, но которые тянулись за ним, словно пятна крови; тем не менее он не носил на виду у всех нарочитого траура по своим родственникам, которые стали жертвами Республики, и никогда не кичился своим горем на тех балах и тех собраниях, какие предназначались для того, чтобы утолить гнев теней. Впрочем, когда он появлялся в обществе, ему не нужно было привлекать к себе взгляды окружающих странностью своего поведения. Они сами собой притягивались к нему. Его товарищам не сказать чтобы по удовольствиям, но по охоте и путешествиям никогда не удавалось вовлечь его в одно из тех юношеских увеселений, в какие хоть раз случайно оказываются втянуты даже самые несгибаемые люди, и никто не мог припомнить, чтобы видел его не то что смеющимся искренним и радостным смехом юности, но даже улыбающимся.
Некогда между семьями Сент-Эрминов и Сурди существовали дружеские связи, и, как водится в знатных домах, память об этих дружеских связях осталась драгоценной для обеих семей. И потому, когда случай приводил молодого Сент-Эрмина в Париж, он, со времени возвращения г-жи де Сурди из колоний, непременно наносил ей своего рода визит вежливости, никогда не переходившей в панибратство.
За несколько месяцев перед тем Эктор и Клер встретились в обществе. Однако, за исключением обычных приветствий, которыми они обменялись, между ними было сказано крайне немного слов, особенно со стороны молодого человека, отличавшегося поразительной немногословностью. Но если уста хранили молчание, то глаза не безмолвствовали. Эктор, вне всякого сомнения, не имел над своими взглядами такой же власти, как над своими словами, и каждый раз, когда он сталкивался с Клер, его взгляды говорили ей, насколько он находит ее красивой и отвечающей всем желаниям его сердца.