Во всем этом очаровательном наряде присутствовала такая гармония, что, как мы уже сказали, хвалебный шепот встретил г-жу Леклер, как только она появилась, и сопровождал ее в залах, оставляя без внимания других дам.
— Incessu patuit dea,[4] — промолвил Дюпати, когда она проходила мимо него.
— Что за оскорбление в мой адрес произнесли вы на языке, который я не понимаю, гражданин поэт? — с улыбкой спросила г-жа Леклер.
— Как, сударыня, — ответил Дюпати, — вы, римлянка, сударыня, не понимаете латыни?
— Я забыла ее.
— Это стих из Вергилия, сударыня, из той сцены, когда Венера является Энею. Аббат Делиль перевел его так:
— Подайте мне руку, льстец; вы будете танцевать со мной первый рил, и это станет вашим наказанием.
Дюпати не заставил себя просить дважды. Он округлил руку, выставил вперед ногу и позволил г-же Леклер увлечь его в будуар, где она остановилась под тем предлогом, что там было не так жарко, как в гостиной, а на самом деле потому, что в этом будуаре стояло огромное канапе, дававшее дивной кокетке возможность выставлять напоказ свой наряд и в свое удовольствие позировать.
По пути она с вызовом взглянула на г-жу де Контад, в тот вечер самую красивую, а точнее сказать, самую очаровательную даму до появления г-жи Леклер, и имела удовольствие увидеть, что все, кто прежде толпился возле кресла ее соперницы, бросили бедняжку и рассаживаются вокруг канапе.
Госпожа де Контад до крови кусала губы. Но в колчане мести, который держит у себя на боку каждая женщина, она, несомненно, тотчас нашла одну из тех отравленных стрел, какие наносят смертельные раны, ибо подозвала г-на де Ноайля.
— Шарль, — обратилась она к нему, — подайте-ка мне руку, я хочу поближе посмотреть на это чудо красоты и портновского искусства, переманившее в свою свиту всех наших мотыльков.
— О, — воскликнул молодой человек, — и вы дадите ей почувствовать, что среди мотыльков есть и пчелы. Жальте, жальте, графиня! — добавил он. — Все эти Бонапарты чересчур недавняя знать, чтобы время от времени не давать им почувствовать, что они зря стараются примазаться к старой! Хорошенько рассмотрите эту выскочку с головы до ног, и, держу пари, вы обнаружите на ней клеймо ее плебейского происхождения.
И молодой человек, смеясь, повел г-жу де Контад, ноздри которой раздувались, словно она шла по следу.
Она подошла к группе восхвалителей, окружавших прекрасную г-жу Леклер, и, поработав локтями и плечами, пробилась в первый ряд.
При виде нее г-жа Леклер улыбнулась, подумав, что даже ее соперница вынуждена воздать ей должное.
И действительно, г-жа де Контад начала так, будто желая заставить ее в это поверить, и присоединила свой голос к хору восхвалений, звучавших вокруг божества.
Но вдруг, словно сделав какое-то ужасное открытие, она воскликнула:
— Ах, Боже мой, какое несчастье! Ну почему подобное уродство портит одно из чудес природы?! Выходит, в этом мире нет ничего совершенного! Боже мой, как же это печально!
Услышав это странное сетование, все повернулись к г-же де Контад, затем перевели взгляд на г-жу Леклер, а затем снова уставились на г-жу де Контад; очевидно, все ожидали разъяснений по поводу этого грустного раздумья, и, поскольку г-жа де Контад продолжала распространяться о несовершенстве человека, не делая при этом никаких обобщений, к ней обратился ее кавалер.
— Но, в конце концов, что вы такого видите? — спросил он.
— Что я вижу? А разве вы сами не видите огромные уши по обе стороны этой прелестной головки? Будь у меня такие, я бы хоть чуточку укоротила их, а сделать это тем легче, что край у них без завитка.
Не успела г-жа де Контад договорить, как все повернулись к г-же Леклер, но на этот раз уже не для того, чтобы восхищаться ею, а для того, чтобы рассмотреть ее уши, на которые прежде никто не обращал внимания.
Уши у несчастной Паолетты, как называли ее подруги, и в самом деле были весьма необычные: это были белые хрящи, чрезвычайно походившие на устричную раковину, причем, как подметила г-жа де Контад, хрящи эти природа забыла снабдить завитком.