Брат вернулся к письму:
«В Берхеме я попал в плен. Моя лошадь была убита подо мной и, упав, придавила меня. Защищаться было невозможно. Я отбросил подальше саблю, и четверо республиканцев высвободили меня из-под лошади.
Меня повели в крепость Ауэнхайм, чтобы расстрелять там; если не случится чуда, меня уже ничто не может спасти.
Отец дал слово королю умереть за дело монархии, и он умер.
Я дал слово отцу отдать жизнь за то же дело, и я вот-вот умру.
Ты дал слово мне. Настал твой черед. Если и ты погибнешь, Эктор отомстит за нас.
Помолись на могиле нашего отца.
Поцелуй по-отечески Эктора.
Прощай.
Р.S. Я не знаю, каким образом пошлю тебе это письмо. Об этом позаботится Бог».
Брат поцеловал письмо, дал мне поцеловать его и спрятал его на груди.
Затем он обратился к Шарлю:
«Ты сказал, что присутствовал при его казни?»
«Да», — ответил Шарль.
«Тогда расскажи мне, как это произошло, и не упускай ни малейшей подробности».
«Все очень просто, — сказал Шарль. — Я направлялся из Страсбурга в ставку гражданина Пишегрю, в Ауэнхайм, как вдруг сразу за Сессенхаймом меня догнал небольшой отряд пехотинцев, численностью примерно в двадцать человек, которым командовал капитан, ехавший верхом.
Эти двадцать человек шагали в две шеренги.
По середине мощеной дороги шагал, как и я, какой-то человек, явно спешенный кавалерист, что было нетрудно понять по его сапогам со шпорами. На нем был широкий белый плащ, закрывавший все его тело от плеч до ног и позволявший видеть лишь его молодое умное лицо, показавшееся мне знакомым; на голове у него была фуражирка необычного для французской армии фасона.
Капитан увидел меня шагающим бок о бок с молодым человеком в белом плаще и, поскольку я показался ему еще моложе, чем это есть на самом деле, он доброжелательно спросил меня:
"Куда ты так спешишь, юный гражданин?”
"Я иду в ставку гражданина Пишегрю. Далеко еще до нее?”
"Примерно двести шагов, — ответил молодой человек в белом плаще. — Глядите, в конце аллеи, на которую мы только что вступили, начинаются первые дома Ауэнхайма".
Мне показалось странным, что он кивнул головой в сторону деревни, вместо того чтобы указать на нее рукой.
"Благодарю", — ответил я, намереваясь ускорить шаг, чтобы избавить молодого человека от моего общества, которое, как мне показалось, не было ему приятно.
Однако он окликнул меня:
"Право, мой юный друг, если вы не слишком спешите, вам следовало бы замедлить шаг и проделать этот путь вместе с нами. Тогда я успел бы расспросить вас о том, что нового в наших краях".
"В наших краях?" — удивленно спросил я.
"Полноте, — промолвил он, — разве вы не из Безансона или, по крайней мере, не из Франш-Конте?"
Я с изумлением посмотрел на него: его выговор, лицо, манеры — все пробуждало во мне воспоминания детства. Несомненно, прежде я был знаком с этим красивым молодым человеком.
"Но теперь, возможно, вы хотите сохранить инкогнито", — продолжил он, смеясь.
"Отнюдь нет, гражданин, — ответил я. — Просто мне вспомнилось, что Теофраст, который первоначально носил имя Тиртам и которого афиняне прозвали Богоречивым, был распознан зеленщицей как уроженец Лесбоса, хотя перед тем пятьдесят лет прожил в Афинах".
"А вы образованны, сударь, — сказал мой попутчик. — По нынешним временам это лишнее".
"Вовсе нет, — ответил я. — Генерал Пишегрю, к которому я направляюсь, вот уж кто действительно весьма образованный человек, и я надеюсь, что, благодаря адресованному ему рекомендательному письму, которое у меня с собой, мне удастся поступить к нему в секретари. А ты, гражданин, — спросил я, подталкиваемый любопытством, — тоже служишь в армии?"
Засмеявшись, он промолвил:
"Не совсем".
"Выходит, — продолжал я, — ты как-то связан с начальством."
"Связан, — повторил он, смеясь. — Да, клянусь, вы нашли точное слово, дорогой мой. Однако я не связан с начальством, я связан с самим собой”.
"Послушайте, — произнес я, понижая голос, — вы обращаетесь ко мне на вы и во весь голос называете меня сударем; вы не боитесь потерять из-за этого свое место?"