Рене поднялся, чтобы поприветствовать г-жу Сюркуф, и, как мы сказали, речь его была встречена овациями, но, когда все увидели, как он хладнокровно и печально, с улыбкой презрения в отношении того действия, какое ему предстояло совершить, поднес к губам гигантский кубок, наполненный таким опьяняющим вином, как шампанское, воцарилась тишина, и все обратили взоры на молодого матроса, желая увидеть, чем завершится то, что даже самые отъявленные выпивохи назвали бы безумием.
Однако он с неизменным спокойствием и неизменной неспешностью продолжал пить, незаметно поднимая серебряный кубок все выше и не отрывая губ от его края до тех пор, пока в сосуде не осталось ни капли пенящейся влаги. Тогда он перевернул кубок над тарелкой, и оттуда не выпало ни одной капли янтарной жидкости; затем он снова сел и, поставив кубок перед фехтмейстером, сказал:
— Ваша очередь, сударь!
— Признаться, хорошо сыграно, — произнес Кернош. — Ваша очередь, метр Стальная Рука.
Не чувствуя в себе сил выдержать состязание, фехтмейстер хотел извиниться, но тогда Кернош поднялся и заявил, что если тот не осушит кубок по доброй воле, ему придется осушить его под принуждением; одновременно он сорвал большим пальцем железную проволоку с бутылки шампанского и вылил ее содержимое в серебряный кубок. При виде этого метр Стальная Рука попросил разрешения выпить все три бутылки поочередно, одну за другой, что и было ему позволено; но, едва выпив первую, он откинулся назад, попросив пощады и сказав, что не осилит более и стакана, а через несколько минут и в самом деле соскользнул со стула.
— Позвольте мне избавить вас от нашего святого Георгия, — сказал Кернош, — а по возвращении, чтобы изгладить из памяти неловкость, в которую ввергло нас всех это происшествие, я спою вам одну песенку.
То были времена, когда каждый обед, даже в больших городах, непременно завершался тем, что несколько гостей исполняли хвалебную песнь в честь либо хозяина и хозяйки дома, либо ремесла, которым они сами занимались. Так что предложение Керноша было встречено с восторгом, и в те короткие минуты, пока он отсутствовал, то и дело раздавались крики: «Кернош, песню! Песню!», усилившиеся, когда он возвратился.
Кернош был не из тех, кто заставляет себя упрашивать. И потому, подав знак, что он сейчас начнет, бретонец запел, со всеми прикрасами в голосе и всеми гримасами на лице, какими ее полагается сопровождать, следующую песню:
— А теперь хором! — крикнул Кернош.
И в самом деле, все гости, за исключением метра Стальная Рука, чей мерный храп слышался за дверью, подхватили хором:
Эта песня, подлинная поэзия полубака, должна была иметь огромный успех во время матросского застолья; некоторые куплеты удостоились чести быть повторенными на бис, и казалось, что крики браво и аплодисменты не утихнут даже после обеда. Но нисколько не меньший восторг, чем куплеты боцмана, вызывало спокойствие, которое сохранял Рене после того, как он осушил кубок, бросив тем самым вызов фехтмейстеру: лицо у него не покраснело и не побледнело, а речь заплеталась не больше, чем речь человека, выпившего поутру стакан воды.
Все повернулись к Сюркуфу; песня, исполненная им, увеличила бы цену его гостеприимства; он понял, чего от него хотят, улыбнулся и сказал:
— Ну что ж, ладно! Спою вам сейчас свою матросскую песню о том, как я давал уроки юнгам.
Послышался шепот, который перекрыли крики: «Тсс! Тихо!» Установилась тишина.
Сюркуф сосредоточился и начал так:
Сюркуф исполнил все следующие куплеты, и его успех был нисколько не меньшим, чем у Керноша. Между тем любопытство, сквозившее во взглядах прелестной хозяйки дома, говорило о ее желании узнать, естественным образом или усилием воли Рене удавалось держаться с таким хладнокровием.