В ту же минуту все с радостными криками бросились к своем боевым постам и вооружились с головы до ног. Каптенармус раздал всем желающим абордажные сабли или оружейные топоры, длинные пистолеты и кинжалы, столь опасные в драке и в рукопашной схватке. Марсовые уставили свои марсы медными мушкетонами и бочками с гранатами, а старшие матросы приготовили грозные якорь-кошки.
Одновременно два судовых хирурга, которым помогали санитары, расположили свое рабочее место у главного трюмного люка, чтобы принимать там раненых. Была откинута крышка аптечного ящика, наполненного склянками и лекарствами, а рядом сложена пирамида из пачек корпии, компрессов и скатанных бинтов; чуть поодаль роковой кровоостанавливающий зажим, медицинские сумки и хирургический ларец выставляли напоказ мрачную роскошь сверкающих полированных инструментов; операционная койка и разостланные тюфяки, готовые принять тех несчастных, которым предстояло их занять, дополняли картину приготовлений, сделанных врачами, и производили тягостное впечатление.
Пронзительный и долгий свисток послужил для всех приказом занять посты и приготовиться к бою.
Между тем английский капитан, полагаясь на свое силовое превосходство, выполнил поворот оверштаг, намереваясь идти в атаку; одновременно он отправил одного из своих офицеров пригласить от его имени пассажиров, даже дам — а они еще не встали, — подняться на ют, чтобы стать зрителями любопытного зрелища: захвата или потопления французского корсарского судна.
Сюркуф, видя этот маневр противника, в свой черед повернул на другой галс и двинулся навстречу англичанину; он следовал левым галсом, в то время как англичанин — правым, и прошел так близко от него, что смог прочитать его название, «Штандарт», как вдруг, когда он оказался напротив средней части вражеского корабля, англичанин дал по нему полный бортовой залп, на который Сюркуф никак не ответил. Разрушения, полученные корсарским судном, ограничились пробитыми парусами и несколькими оборванными снастями, большая часть которых была починена немедленно. Видя, что палуба вражеского корабля заполнена бойцами, Сюркуф велит раздать дюжину длинных пик дюжине матросов, которых ставит в середине палубы, дав им приказ бить без разбора как своих, если они отступят, так и врагов, если они будут наступать. Марсы получают свою живую силу, гранат там запасено с избытком, и медные стволы мушкетонов сверкают на солнце; наконец, лучшие стрелки «Призрака» садятся в засаду на рострах и в шлюпках, чтобы стрелять оттуда, словно из редутов, в английских офицеров.
Тем временем ют вражеского корабля заполняется элегантными леди и красавцами-джентльменами, которые с любопытством разглядывают корсарское судно, одни — невооруженным взглядом, другие — в монокль, а кое-кто и в театральный лорнет.
— А известно ли вам, капитан, — сказал Блеас, обращаясь к Сюркуфу, — что весь этот курятник и все эти денди, взобравшиеся на ют, словно на насест, явно насмехаются над нами? Они мило приветствуют нас и игриво машут нам ручкой, что может быть истолковано так: «В добрый путь, господа, сейчас вы пойдете ко дну; постарайтесь не слишком скучать там».
— Все это бахвальство! — ответил Сюркуф. — Не сердитесь на этих очаровательных кукол, тем более, что не пройдет и часа, как вы увидите их смиренными и покорными, униженно склоняющими голову под нашим взглядом. Лучше посмотрите на того канонира, что так опрометчиво кинулся вперед.
И в самом деле, красивый молодой парень с непокрытой головой и развевающимися на ветру белокурыми волосами выскочил из-за бортового ограждения, намереваясь зарядить пушку. Сюркуф прицеливается, пуля проносится в волосах англичанина, но не задевает его; канонир поднимает руку и посылает Сюркуфу презрительный жест, полагая, что имеет время вернуться в укрытие, прежде чем тот перезарядит ружье; но у Сюркуфа в руках его двуствольный Громобой; он стреляет снова, и на сей раз молодой человек сгибается пополам, обхватывает пушку обеими руками, сползает вниз, ноги его подкашиваются, какое-то время он удерживается, сцепив руки, но мало-помалу они разжимаются, раненый падает в море и исчезает в нем. Эта смерть, ни одна подробность которой не ускользнула от Сюркуфа, произвела на него глубокое впечатление.