Деревня Баба представляла собой несколько хижин, сложенных из пальмовых стволов. Хижины стояли посреди банановой рощицы, которая одной стороной спускалась почти что к самому океану. Как здесь, на песке, росли бананы, я не переставал удивляться. Машиной подъехать к Баба было невозможно. Асфальтовая дорога очень скоро переходила в грунтовую, а затем и вовсе терялась среди африканской чащи. Нужно было идти пешком, и я бросил свою машину под каким-то растением с мощным стволом и узловатыми корнями. Дальше к деревне нужно было топать по тропинке, она протоптанной лентой извивалась под сенью скрывавшей от путника свет листвы. Я шел, спотыкаясь о корни деревьев, хватаясь за стволы, чтобы не упасть на землю. Я очень быстро покрылся испариной — то ли от волнения, то ли от жары и влажности. Через полчаса такого не совсем комфортного моциона я дошел до поселка Баба.
Домов в поселке было немного. Возле каждого небольшая скамейка, сколоченная из обломков каких-то ящиков или контейнеров. На скамейках восседали чинные старики или старухи, увешанные множеством бус и прочей бижутерии. Одежды на аксакалах было немного. Что-то узорчато-красное обмотано вокруг талии, что-то наброшено на плечи. По деревне носилась толпа полуголых ребятишек. Увидев меня первыми, они приостановились, а затем с криком побежали в сторону самого большого дома. Самый большой дом был не выше курятника, от других низеньких строений его отличала только металлическая жестяная крыша. Остальные домики были покрыты плотно утрамбованными банановыми листьями.
Дети забежали в избушку под жестяной крышей, потом тут же выбежали оттуда, и, обступив меня со всех сторон, стали тянуть внутрь. Черные цепкие руки крепко ухватили меня за штаны и рубашку, и я поначалу пробовал их отцепить от себя, но быстро понял, что мои усилия тщетны. Я лишь старался придерживать карман, где лежали деньги и документы, на всякий случай. Дети вокруг меня кричали, смеялись и галдели. «Гив ми доллар, янки,» — дернул меня за карман мальчишка лет десяти или одиннадцати, толпа подхватила эту фразу, как речевку. «Гив ми доллар, янки, гив ми доллар, янки» — закричали дети в один голос. «Ноу янки,» — замотал я головой возмущенно, — «Раша, русский» И детишки быстро перестроили свою ритмичную присказку. «Гив ми доллар, раша, гив ми доллар, раша!» — разносилось во все стороны по этому прибрежному лесу.
Тем временем мы дошли до дверного проема хижины. Откуда дети знали, что мне нужно именно сюда, я и понятия не имел. Во всяком случае, я пришел по адресу. В дверях показался высокий старик с лицом, настолько испещренным морщинами, что, казалось, на нем лежит паучья сеть, сквозь которую на собеседника внимательно смотрят большие глаза, чуть на выкате. На его непокрытой и почти что лысой голове виднелись островки седых волос. Старик, в отличие от остальных сельчан был одет не в красные традиционные тряпки, а в костюм цвета необработанной холстины. Свободная рубаха-балахон навыпуск и штаны, свисавшие на заднице почти до самой земли, как у американских хипхоперов.
Старик что-то крикнул ребячьей толпе, и дети замолчали. Их руки, как по команде, ослабили свою хватку, и я оказался на свободе. Я протянул свою ладонь старику для рукопожатия. «Я Андрей. Эндрю. А вы Гриссо?» Старик ничего не ответил и лишь кивком головы дал понять, мол, следуй за мной. На мою руку Гриссо — а это был именно он — внимания даже не обратил.
Мы вошли в его дом. Внутри было темно (хочется сказать, как у негра в желудке, но я не скажу), как в пустом трюме Гришиного парохода. Сделав пару шагов, я тут же наткнулся на какую-то мебель, скорее всего, стул или скамейку. Я чуть было не упал, но старик тут же схватил меня за руку и повел за собой. С другой стороны его хижины, оказывается, тоже была дверь. Она вела в небольшой дворик, с оградой наподобие ивовой, этот дворик был не виден со стороны деревенской площади. За домом Гриссо росли бананы. А под ними на грядках зеленели странные растения, похожие на укроп, но только в несколько раз выше. Кроме этого либерийского укропа я заметил самую обычную коноплю, обступившую — кто бы мог подумать! — диковато смотревшийся здесь розовый куст.
Старик уселся на низенькую скамеечку под банановым деревом.
— Садись — заговорил он на английском, похоже, вполне разборчивом, — Что надо?
— У меня друг умирает, — сказал я и сел на какой-то пень, на котором, очевидно, этот дед рубил дрова.
— И что? — переспросил старик.
— То есть, как «что»?
— И что ты хочешь? Помочь ему умереть без боли или спасти ему жизнь?
— Если бы я хотел сделать первое, то не приехал бы к Вам.
Гриссо задумался. Потом сказал:
— Ты знаешь, нас, настоящих докторов сейчас не любят. Тем более, такие, как ты. Чужаки. Если уж ты пришел ко мне, значит, другу твоему совсем плохо. А хочешь, я скажу, что с ним?
Я кивнул. Старик меня раздражал.
— Сейчас его трясет, он перестал различать и день и ночь, и вкус, и цвет, и боль, и радость, из него уходит влага, и он похож на тень от самого себя. И эту тень надо ухватить.
На меня не произвел впечатление этот диагноз. Такое можно сказать по поводу любого больного в этой стране. И потом, если белый от отчаянья приходит к черному целителю, можно догадаться, что дело с больным обстоит серьезно, поэтому говорить можно все, что угодно. Я засомневался, а стоит ли мне здесь вообще оставаться. Старик уловил мое раздражение и сомнение.
— Ладно, где твой друг?
— Он в Монровии, в иорданском госпитале.
— Тогда вези его сюда.
Мои глаза стали круглыми и выпуклыми от удивления, почти такими же круглыми, как у этого шарлатана.
— А чего это ты на меня так смотришь? Мне нужна моя трава, свежая трава, а в госпитале ее не будет.
Я подумал. Шансов на благополучный исход для русского моряка было мало. А ему самому уже было все равно, где лежать — то ли на койке в госпитале, то ли в этой хижине.
Волков уже ничего не соображал. Когда я привез его на следующий день в эту деревню, старик выглядел совершенно по-другому. Он замотался в красную тунику, оставлявшую голыми его руки, которые были украшены многочисленными браслетами из белого металла. Григория мы вместе с санитаром из госпиталя принесли на носилках. Дети на этот раз нас не встречали, да и вообще деревня производила вид брошенной. Только из-за дома Гриссо доносился ритмичный бой нескольких тамтамов и гортанный голос выкрикивал какие-то фразы на незнакомом мне языке. Мы подошли к дому Гриссо и попытались внести внутрь носилки. С первого раза это не получилось, носилки пришлось немного повернуть, да так, что Гриша чуть не оказался на полу. Придерживая его, мы затащили носилки в дом. Гриссо услышал возню у себя в доме, и зашел внутрь со стороны двора. В руках его была то ли свечка, то ли зажженная лучина. Я впервые увидел его жилище изнутри. Ничего особенного. Из мебели три табуретки, да комод, сбитый из досок так неаккуратно, что он, скорее, напоминал, ящик для хранения картошки, чем деталь интерьера. Но этот комод все же имел отношение к мебели. Старик подошел к нему и, открыв грубоватую дверцу, достал из него тыквенный калабаш со сложным орнаментом. Калабаш был довольно большой, и было отчетливо слышно, как внутри его плещется какая-то жидкость. «Кровь для Водуна,» — сказал старик по-английски едва слышно. Санитар неодобрительно покачал головой. «Несите сюда,» — приказал нам Гриссо и вышел на задворки своего дома. Мы повторили ту же процедуру с протаскиванием носилок через узкую дверь.
Во дворе все уже было готово для церемонии. Трое юношей с закатившимися глазами яростно отбивали ритм на своих тамтамах. «Тук-тук, тук, тук-тук!» — глухо и грозно отзывалась кожа барабанов на движения черных рук. Там, где во время предыдущего моего визита стояла скамеечка, на которой сидел Гриссо, теперь лежала охапка банановых листьев, покрытая какой-то дерюгой серого цвета. Рядом с охапкой стояли несколько тыквенных калабашей, размером поменьше того, который держал в руках Гриссо. Неподалеку был устроен очаг из камней, на котором в закопченном котелке что-то булькало и кипело, скорее всего, вода.