Большинству моих сотоварищей очень скоро наскучил тир и рутина строго регламентированного обращения с оружием, которое можно направлять исключительно в сторону круглой мишени на расстоянии двадцати пяти метров от стрелка. Лучше уж погонять мяч по зеленому футбольному полю. Или подраться в парке с ровесниками из поселка Артема, они часто с риском для здоровья забредали на нашу территорию. Ну, а у меня не складывалось, ни с футболом, ни с драками. Я был круглым, — почти как футбольный мяч — толстеньким маменьким сынком, да еще и с дурацкой фамилией Шут. Надо мной смеялись, и, что самое обидное, смеялись девчонки. Несложно догадаться, какое именно прозвище я мог получить с такой фамилией.
За глаза меня называли Клоуном, и это прозвище очень прочно приросло ко мне в школе, отчасти еще и потому, что я был стеснителен, рассеян, часто говорил невпопад и, соответственно, как коверный в цирке, попадал в разные забавные ситуации. Забавными они, впрочем, были для сторонних наблюдателей. А для меня они были полны страданий, моральных и физических. Мой бутерброд всегда падал маслом вниз, никогда не нарушая закон Мэрфи. И сам я, поскальзываясь зимой на замерзших лужах, — их у нас метко называли «скользанки» — летел носом вниз. В отличие от своих более удачливых «корешей», набивавших о жесткий лед только мягкие части тела.
Сдавленный возглас, мокрый хлопок, и на льду оставалась красноватая липкая клякса. Я падал. Они смеялись. Но на них я никогда не обижался, потому что в их смехе не было злорадства. Моей безобидной неловкостью по-настоящему наслаждались те, кто был старше меня. И, соответственно, имел гораздо больше прав.
Учителя, вызывая меня к доске, как мне казалось, всегда ехидно улыбались, произнося мою фамилию. Обычно это происходило так. Наш учитель истории Игорь Арнольдович Бевза, человек с безволосым лицом, очень похожим на маску Фантомаса, поднимал меня с места окриком «Шут, к доске!». Юля Семенова, наша первая красавица и отличница, тут же откликалась своим нежным голоском «Клоун, на арену!» Класс дружно смеялся. Всем было очень весело. Кроме меня. Игорь Арнольдович и не думал останавливать внезапный приступ веселья, и даже сам ухмылялся безгубым ртом. Именно он был моим обидчиком, а не красивая малолетняя дурочка. Он уничтожал мое достоинство с помощью моих одноклассников, сам умывая при этом руки. Тогда я это еще не мог понять разумом, и только в глубине души чувствовал, беспричинную, как мне казалось, ненависть к учителю. Мне его очень хотелось ударить. Я ведь не трус и драки не боялся даже тогда, в шестом классе, когда я совсем не умел драться. Но вот с особями противоположного пола я не мог воевать никогда. Никогда не мог поднять руку на женщину, даже в столь юном и вредном возрасте. Я бы набросился с кулаками на историка, потому что в глубине души понимал: это именно он провокатор и это он хочет унизить меня. Но он так и оставался безнаказанным, пользуясь привилегией своего возраста и положения. В общем, расстроенный, растерянный и нервно раскрасневшийся, шел я к доске и произносил вслух явные исторические глупости, невольно подтверждавшие правоту Семеновой.
Как выяснилось, она их даже записывала в свой блокнотик, и на выпускном вечере, выпив бокал портвейна, прилюдно озвучила. Все их не помню, одна только врезалась в память: «Войска Степана Разина успешно шли на Москву, пока не встретились с регулярными частями Красной Армии.» Да, весело. Думаю, что сейчас я вполне смог бы в кратчайший срок обеспечить все войско Степана Разина наилучшим вооружением по самым низким ценам, и тогда хрен бы кто его остановил. Даже Красная Армия.
Очень жалею, что тогда я не умел драться. С детства занимался музыкой, которую безумно не любил. Почти все свободное время, которое оставалось после пытки черно-белыми клавишами, моя мама распределяла поровну между английским, французским и немецким языками. Эти занятия я с детства считал бесполезными и, даже более, вредными. Особое отвращение вызывал у меня немецкий. Потом уже, повидав многое в этом мире, я понял, что это было сродни отвращению на генетическом уровне. Видимо, очень не любил немцев мой дед, отсидевший в немецком лагере для военнопленных где-то под Львовом, бежавший к своим, и потом, в конце войны, въехавший на своей «тридцатьчетверке» в Берлин.
Впрочем, много лет спустя я вынужденно признал, что моя мама все делала правильно. Пускай она ошиблась насчет музыки, и второго Рахманинова из меня не вышло, зато я первый и единственный в своем роде. Андрей Шут стал тем, кем он есть, во многом благодаря тому, что в моей голове нашлось место и функциональному конструктивизму английского, и грассирующей изысканности французских фраз, и даже длинным и неуклюжим, похожим на сороконожек, немецким словам.
Ну, а по поводу драк дело обстояло так. Чтобы обрести мужское достоинство, я начал постоянно ввязываться в какие-то стычки и постоянно бывал крепко битым. Меня сбивали одним ударом под дых. В первые же минуты конфликта. Били кулаком по голове. Ставили подножку и потом наваливались всем гуртом на мое толстое беззащитное тело. Но эффектнее всего меня сбивал с ног прямой короткий удар в переносицу. Нос мой всегда был слабым местом, он предательски не держал удар, и получив его, я стремительно падал наземь, даже раньше, чем, собственно, вязкие красные капли из моего носа.
Всем тем, кто выходил победителем из драк, стрелковый клуб скоро наскучил. И я у молодого тренера Леши Ломако остался один. Он первый из всех моих знакомых взрослых не стал смеяться над моей фамилией.
«Шут — это хорошо,» — сказал он, записав ее в журнал стрелкового клуба. — «„Шут“ это по-английски означает „стрелять“. Значит, на роду тебе, Андрюша, написано быть стрелком.»
Он ошибся. Стрелком я по-настоящему так и не стал. Я любил оружие так, как любят зверей в зоопарке. Восхищаясь грацией хищника с безопасного расстояния. Для того, чтобы стать настоящим стрелком, этого недостаточно. Но зато моих знаний об оружии вполне хватило для того, чтобы освоить профессию Мальчиша-Плохиша, который подносит буржуинам патроны. Могу похвастаться лишь только тем, что я лучший Плохиш на этой планете.
Я очень быстро полюбил этот ни с чем не сравнимый запах сгоревшего пороха и разогретого масла. Мне так нравилось после каждой тренировки разбирать черный небольшой пистолет и любоваться его совершенным строением. А потом смазывать вороненые детали ружейным маслом из небольшой масленки с дутыми жестяными боками. Масло текло по всем черным пазам и выступам разобранного оружия, а потом в эти пазы входили совершенно безобидные по отдельности детали, которые потом, в сборе, становились очень опасным инструментом, способным отнять жизнь. Но об этом нам даже и думать запрещалось. "Вы должны лишь только класть пули в цель. Это спорт, а не война", — говорил нам всем директор спортшколы, фотография которого с бесконечной красной дорожкой спортивных наград на груди помещалась в коридоре при входе в клуб. Леша Ломако это тоже часто слышал. В такие моменты лицо его становилось словно каменным. А однажды после очередного начальственного инструктажа он попросил меня остаться. Когда спортклуб опустел, Леша повесил на огневой рубеж совсем не спортивную мишень. Я такой еще не видел. Мишень была в полный рост, но на ней был изображен не схематичный силуэт, а вполне конкретный человек с сердитым выражением лица и пистолетом в правой руке. Судя по маркировке, мишень была импортной. Бумага в два раза плотнее нашей.
— Это полицейская мишень. Американская. Подарок. А вот и самое главное.
Было девять вечера. В тире, кроме нас, остался только сторож. Леша из спортивной сумки вытащил нечто необычное. Пистолет. Но не спортивный. Спортивный по сравнению с ним выглядел, как «Запорожец» рядом с «Роллс-Ройсом». Его ствол был в два раза длиннее наших стандартных стволов, он напоминал револьверы из ковбойских фильмов, и, к тому же, это чудо инженерного гения оружейников было покрыто слоем сияющего хрома. «Калибр нестандартный, миллиметров десять, не меньше,» — прикинул я.
— Попробуй, — сказал Леша. — Удержишь?
Я взял его в правую руку. Она тотчас же ушла вниз — в пистолете было не меньше полутора килограммов металла. Желтые капсюли патронов глядели на меня из стального барабана. Револьвер был заряжен.